Наверняка священник услышал ее слова, но не обратил на них ни малейшего внимания. Проникнуть в его мысли оказалось делом несложным. Он пришел только для того, чтобы совершить необходимый ритуал над женщиной, которую знал и уважал. Алтарь в спальне отнюдь не стал для него потрясением.
– Бог ждет тебя, Большая Нанэнн, – тихо произнес священник с заметным акцентом деревенского жителя этих мест. – Бог ждет, а с ним, возможно, и Медовая Капля на Солнце и Холодная Сандра.
– Холодная Сандра... – медленно, с натужным хрипом выдохнула старая женщина. – Холодная Сандра... – повторила она как молитву, – Медовая Капля на Солнце... в руках Господа.
Происходящее так взволновало Меррик, что девочка в конце концов расплакалась. Она, до сих пор казавшаяся необыкновенно сильной, теперь превратилась в хрупкое, ранимое существо, чье сердце готово было разбиться.
– Не трать время на поиски Холодной Сандры, – тем временем продолжила Большая Нанэнн. – И Медовой Капли тоже. – Она крепче вцепилась в запястье Меррик. – Оставь этих двоих мне. Холодная Сандра бросила своего ребенка ради мужчины. Не стоит проливать по ней слезы. Пусть твои свечи горят ради других. Оплакивай меня.
Меррик почти обезумела от горя. Она молча рыдала, склонив голову на подушку рядом с крестной, а та высохшей рукой обхватила девочку за плечи.
– Ты моя радость, – приговаривала старуха, – моя малышка. Не плачь по Холодной Сандре. Холодная Сандра, отправляясь в ад, забрала с собой Медовую Каплю на Солнце.
Священник отошел от кровати и начал тихо молиться, произнося по-английски «Радуйся, Мария», и, только дойдя до слов «Молись о нас, грешных,
– Я сообщу тебе, если найду этих двух, – пробормотала Большая Нанэнн. – Святой Петр, открой мне ворота. Святой Петр, позволь мне войти.
Но я-то знал, что на самом деле она взывает к Папе Легбе. Возможно, Папа Легба и святой Петр представлялись ей единым божеством. Вероятно, священник тоже об этом догадывался.
Он вновь подошел к кровати. Эрон уважительно попятился. Меррик по-прежнему сидела, зарывшись лицом в подушку и прижав правую руку к щеке старухи.
Священник благословил умиравшую по-латыни: «In Nomine Patris, et filie, et spiritu sanctum, Amen»*.
Мне казалось, что из приличия нам следует уйти. Какое право мы имели оставаться? Но Эрон не подавал сигнала. Я вновь взглянул на жуткий алтарь и большую статуэтку святого Петра с ключами от рая, очень похожую на ту, что много лет спустя – не далее как вчера ночью – предстала предо мной в гостиничном номере Меррик.
Я вышел в вестибюль и, сам не знаю почему, выглянул в открытую заднюю дверь – наверное, захотелось полюбоваться на потемневшую под дождем листву. Сердце бешено колотилось. В открытые двери парадного и черного ходов шумно влетали большие капли, оставляя пятна на замызганном деревянном полу.
До меня донеслись громкие судорожные всхлипы Меррик. Время остановилось – такое ощущение часто возникает теплыми вечерами в Новом Орлеане. Меррик зарыдала еще отчаяннее, и Эрон обнял ее.
Я понял, что старая женщина умерла, и осознание горя словно послужило толчком к пробуждению.
Впервые увидев Большую Нанэнн меньше часа тому назад, выслушав ее откровения, я был ошеломлен и не мог должным образом оценить ее колдовской дар. Весь мой опыт, приобретенный в Таламаске, носил скорее теоретический характер, так что, столкнувшись лицом к лицу с истинным колдовством, я был потрясен не меньше любого другого человека.
Мы простояли у дверей в спальню еще три четверти часа. Кто-то сказал, что соседи хотят зайти, чтобы попрощаться.
Сначала Меррик была против этого. Она рыдала, прижавшись к Эрону, и приговаривала, что ей никогда не найти Холодную Сандру и что той давно следовало бы вернуться домой.
* Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, аминь.
Нам всем было мучительно видеть, как страдает ребенок. Священник то и дело подходил к Меррик, чтобы поцеловать ее и ласково похлопать по плечу.
Наконец пришли две молодые цветные женщины, обе светлокожие, но с явными признаками африканского происхождения, и принялись готовить Большую Нанэнн к погребению. Одна из них взяла за руку Меррик, подвела к крестной и велела закрыть ей глаза. Меня эти две женщины искренне восхитили. И дело было не только в великолепном цвете их кожи или блеске глаз. Меня поразила их старомодная церемонность, простые шелковые платья с украшениями, словно предназначенные для обычного визита, и торжественность, с какой они совершали этот маленький ритуал.
Меррик послушно подошла к кровати и двумя пальцами правой руки опустила веки усопшей. Эрон вышел ко мне в вестибюль.
Потом вышла Меррик и сквозь рыдания спросила Эрона, может ли он подождать, пока женщины обмоют Большую Нанэнн и сменят постель. Разумеется, Эрон ответил, что мы сделаем все, как она пожелает.
Мы прошли на другую половину дома, в довольно строго обставленную гостиную. Мне невольно вспомнилась гордая похвальба старухи. Гостиная соединялась аркой с большой столовой, и в обеих комнатах было много чудесных дорогих вещей.
Над каминами, отделанными резным белым мрамором, висели огромные зеркала, мебель из красного дерева тоже стоила немалых денег.
Кое-где на стенах мы увидели потемневшие изображения святых, а в огромном серванте – изобилие посуды из костяного фарфора, украшенного старинным узором. Помимо всего в гостиной стояли несколько больших светильников с тусклыми лампами под пыльными абажурами.
Мы могли бы разместиться с удобствами, если бы не удушающая жара: хотя в некоторых окнах были выбиты стекла, в пыльную тень комнаты проникала только сырость. Вслед за нами в комнату вошла молодая женщина – еще одна красавица с экзотичным цветом кожи, одетая так же скромно, как и другие. Она несла стопку сложенной черной ткани, чтобы закрыть зеркала, и небольшую лесенку. Мы с Эроном в меру сил помогли ей.
После этого она закрыла клавиатуру старинного пианино, которое я до той минуты даже не заметил, а затем подошла к большим часам в углу, открыла стеклянную створку и остановила стрелки. Только когда тиканье часов прекратилось, я осознал, что до той минуты вообще его слышал.
Перед домом к тому времени уже собралась целая толпа людей всех цветов кожи.
Наконец скорбящим было позволено войти в дом, и длинная процессия медленно двинулась внутрь. Убедившись, что Меррик, занявшая место в изголовье кровати, успокоилась и теперь испытывает лишь глубокую грусть, мы с Эроном ушли в глубину сада.
Люди входили в комнату, приближались к изножью кровати, а затем покидали дом через черный ход и попадали на боковую дорожку в саду, откуда на улицу вела небольшая калитка.
Помню, на меня произвело большое впечатление то, что вся церемония происходила в благоговейной тишине. Потом, к моему удивлению, стали прибывать машины и по ступеням начали подниматься элегантно одетые люди – опять же всех цветов кожи.
Одежда на мне стала неприятно влажной и липкой от жары. Несколько раз я заходил в дом, чтобы удостовериться, все ли в порядке с Меррик. В спальне, гостиной и столовой включили несколько кондиционеров, и в комнатах постепенно воцарилась прохлада.
Зайдя в дом в очередной раз, я увидел, что фарфоровая ваза на алтаре доверху заполнена двадцатидолларовыми купюрами – присутствующие жертвовали деньги на похороны Большой Нанэнн.
Что касается Меррик, то она, оцепеневшая от горя, почти бесстрастно кивала каждому визитеру.
Шли часы, людской поток не иссякал. Процессия протекала в той же уважительной тишине, люди заговаривали между собой, только отойдя подальше от дома. Официально одетые темнокожие женщины произносили слова с очень мягким южным акцентом, совершенно не похожим на африканский говор.
Эрон шепнул мне, что эти похороны весьма нетипичны для Нового Орлеана: слишком разношерстной была собравшаяся на них публика. И вели все себя слишком тихо.
Я отлично понимал, в чем дело: люди боялись Большой Нанэнн, равно как и Меррик. И специально пришли, чтобы Меррик их заметила. Они оставили множество двадцатидолларовых купюр. Похоронной
