звуки мягко окутали меня, заворожили своим волшебством, словно я ступил в рай, предназначенный для другой человеческой судьбы.
Я также смутно сознавал, нужно сказать, невольно сознавал, что, хотя древние деревья, возможно, и создали эту поляну, она не могла оставаться свободной от растительности сама по себе. Болото давным- давно бы ее поглотило. Но на эту территорию посягала лишь дикая ежевика да зловредная высокомерная глициния, заглушившая собой всю поросль справа от дома, а позади него дотянувшаяся аж до самой крыши. Но кто-то здесь жил. Может быть. А может, и нет. Мысль о чьем-то незаконном вселении в нарушение права собственности привела меня в ярость, и я пожалел, что не захватил с собою пистолета. Нужно будет обязательно взять огнестрельное оружие, когда вернусь сюда в следующий раз. Впрочем, все зависело от того, что обнаружится в доме.
Тем временем позади дома я увидел еще одно сооружение, на первый взгляд очень массивное и прочное. Оно было наполовину скрыто глицинией. Солнце, искрясь, отражалось от оставшейся свободной поверхности, ослепляя глаза даже сквозь искривленные стволы тощего молодняка.
Именно туда я для начала и направился, с большой неохотой пройдя мимо лестницы в дом с твердым намерением узнать, что за массивная штука привлекла мое внимание.
Для себя я мог найти только одно объяснение: это какое-то надгробие. Четырехугольное по форме, с меня высотой, оно, видимо, было выполнено из гранита, если не считать вставленных со всех четырех сторон панелей, которые, как мне показалось, были из золота. Из чистейшего золота.
Я постарался очистить сооружение от плетей глицинии.
На металле были вырезаны греческие фигуры похоронной процессии, переходившей с одной панели на другую, охватывая кольцом всю конструкцию, у которой не было ни фасада, ни задней стороны, ни дверцы.
Я, наверное, обошел сооружение раз десять, проводя руками по фигурам, робко касаясь изумительно тонких профилей и складок одежды, и в конце концов пришел к выводу, что стиль изображения скорее римский, чем греческий, поскольку изображенные люди – стройные фигуры, распределенные по нескольким группам, – не были идеализированными, какими сделали бы их греки. На какую-то секунду мне показалось, будто вся композиция относится к эпохе прерафаэлитов, но в этом я не был уверен.
Скажу просто: фигуры были классическими и процессия – бесконечной. Некоторые ее участники, казалось, плакали, а другие рвали на себе волосы, но ни гроба, ни покойника я не увидел.
Внимательно все осмотрев, я попытался вскрыть сооружение, но безуспешно. Золотые панели – к этому времени я уверился, что они золотые, – оказались прочно вделанными в гранитные столбы по четырем углам конструкции. И гранитная крыша, остроконечная, какие часто встречаются на новоорлеанских надгробиях, была закреплена намертво.
Чтобы окончательно убедиться, что панели золотые, я выбрал краешек одной из них у соединения с гранитом и поскреб охотничьим ножом. Под верхним слоем не было другого металла, а само золото оказалось мягким. Да, это было золото, много золота. Открытие меня совершенно огорошило. Сооружение поражало своей величавостью, красотой, монументальностью. Но кому был возведен этот памятник? Не могла же это быть могила Ревекки!
Конечно, здесь не обошлось без Безумца Манфреда. Это вполне соответствовало байроническому образу создателя Блэквуд-Мэнор, его неуемной фантазии. Никто другой не стал бы забираться так далеко и строить золотое надгробие. А с другой стороны, разве это мог быть мавзолей Безумца Манфреда? Кто же тогда его воздвиг?
Мой мозг не выдерживал обилия вопросов.
Безумцу Манфреду было за восемьдесят, когда он написал свое завещание. Я видел собственными глазами дату под документом. А на болото он сбежал в восемьдесят четыре.
Кто или что ожидало его на этом острове? Разумеется, на надгробии, если я правильно угадал, что именно передо мной, не было ни имени, ни даты, ни какой-либо надписи. Как это все-таки странно... Кто-то соорудил мавзолей из чистого золота и никак не определил его принадлежность.
Я решил зайти в дом позже, не торопиться. Для начала обошел остров. Он оказался не очень большим. Значительная часть его берегов была недоступна из-за кипарисовых деревьев – таких огромных я еще не видел. Между ними, там, куда кое-как проникал свет, росли дикая нисса и яйцевидный эвкалипт, создавая непреодолимый барьер, а справа от того места, где я высадился на берег, виднелись заросли черного дуба, граба и глицинии, которую я уже описывал.
Фактически на берег можно было высадиться только на том маленьком участке, где я это и сделал. Какая удача! Сплошное везение! А может быть, мне помогли какие-то другие силы?
Было очень тихо, если не считать монотонного гула пчел и пульсирующего дыхания самих болот.
«Гоблин», – позвал я, но он не ответил, а потом я почувствовал, как он проскользнул мимо и мягко, словно котенок, коснулся моей шеи.
«Здесь плохо, Квинн. Ступай домой. Там о тебе беспокоятся», – зазвучал в голове его голос.
Я не сомневался в его правоте, но не желал ему подчиняться.
«Что это за место, Гоблин? Почему ты сказал, что оно плохое?» – спросил я.
Гоблин не ответил, а, выждав паузу, вновь велел отправляться домой. Потом добавил:
«Вернулась тетушка Куин».
Последнее заявление меня сильно заинтриговало. Прежде Гоблин никогда не сообщал мне о местонахождении других людей. Но я пока не был готов покинуть остров!
Я присел на ступени. Лестница оказалась крепкой, что меня совсем не удивило: ее, как и весь дом, построили из кипариса; а это дерево никогда не гниет.
«Ревекка, – вслух позвал я, – ты здесь?»
На меня вновь накатила дурнота. Плывя в пироге, я немного побаивался этих приступов, а теперь позволил себе расслабиться, закрыл глаза и лег на спину под зеленый полог листвы, пронзенный солнцем.
На меня нахлынула волна, в которой смешались голоса, шепот, проклятия, женский плач...
Снова плакала Ревекка: «...ты не можешь меня так мучить», а затем послышалось мужское бормотание и только одно ясно прозвучавшее слово: «проклятая».
Потом кто-то рассмеялся.
«А ты чего ждала от меня!» – спросил чей-то голос.
Начался взволнованный разговор на повышенных тонах, но совершенно неразборчивый. С каждой секундой голоса отдалялись и вскоре совсем затихли.
У меня осталось ощущение тошноты.
Я почувствовал ненависть к тому голосу, который только что спрашивал: «А ты чего ждала от меня!», – и эта ненависть, я чувствовал, была небезосновательной.
Я поднялся и сделал глубокий вдох. Меня тошнило. Тошнило от чертовой жары. К тому же все тело было искусано комарами, что только усугубляло отвратительное самочувствие.
В такие жаркие дни я обычно не выходил из дома.
Подождав, пока голова прояснится, я поднялся по лестнице и вошел в дверь, которую кто-то оставил открытой.
«До чего обнаглели бродяги, никакого страха», – подумал я и, увидев, что дверь сделана из большого прямоугольного куска свинцового стекла, чистого стекла, почему-то пришел в ярость. В то же время во мне жила уверенность, что в доме я один.
Что касается комнаты, куда я вошел, она была идеально круглой, а окна в виде арок зияли пустыми рамами. Лестница слева вела на этаж выше, а справа находился большой проржавевший железный камин, прямоугольный по форме, с дымовой трубой и открытыми железными дверцами. Он был доверху набит полусгоревшими дровами и пеплом, часть которого даже просыпалась на пол.
В центре комнаты я увидел самую поразительную вещь: огромный мраморный стол на железной станине и кожаное с золотом кресло в римском стиле. Такие кресла люди теперь называют «директорскими». На самом деле таким креслам столько же лет, сколько Риму.
Разумеется, я сразу подошел к этому чудному столу и увидел современные ручки в тяжелом золотом цилиндре, связку длинных толстых свечей, сплавленных вместе на золотой тарелочке, и книги в мягких обложках, сложенные в небрежную стопку.
