такого состояния, что теперь он совсем не тот: горе нанесло ему непоправимый урон, так что мне самому придется обо всем думать. Нужно расчистить могилы. Нужно заняться хозяйством. А еще я должен позаботиться о Папашке.
Я также чувствовал, что Гоблин где-то рядом, но не показывается, потому что боится.
В ту секунду мне было не до Гоблина, и, думаю, он это тоже знал.
Теперь, когда я вспоминаю прошлое, я уверен, что он все понимал. Когда-то он был главной тайной моей жизни, но теперь перестал ею быть – его место заняла Ревекка, – и потому он держался поодаль, лишенный сил из-за моего безразличия, терзаясь паникой, которой, возможно, заразился от меня. Я вознамерился найти остров Сладкого Дьявола и, оттолкнувшись шестом от берега, взял курс на болота.
11
Подростком я часто бывал на болоте. Научился стрелять из винтовки, ловить рыбу. Мы с Папашкой уходили довольно далеко от фермы. Но при этом мы всегда придерживались определенной территории, казавшейся нам довольно большой, потому что всякий раз возвращались с большим уловом, да и само болото выглядело очень однообразно: сплошные кипарисы, нисса[14] и дикий дуб, гигантские пальмы и бесконечно длинные высохшие ползучие стебли.
Но сейчас моей единственной целью было выйти за границы этой территории и, выбирая направление, я руководствовался только воспоминанием о дереве, обмотанном ржавой цепью, над которой была вырезана стрела.
К своему огорчению, нашел я его не сразу. Воздух был влажен и тяжел, но вода стояла высоко, как раз для пироги, так что, достав компас, я определил дальнейшее направление, ориентируясь по острию стрелы.
Если мы с Папашкой когда и заезжали так далеко, то я этого не помнил. Зато помнил о том, как опасно заблудиться на болоте. Впрочем, меня это не очень заботило. Я был уверен, что справлюсь с задачей, и когда вдруг у меня начинала кружиться голова, я, не обращая на это внимания, продолжал вести пирогу вперед.
И снова мне слышались чьи-то голоса, вокруг раздавался шепот, который как будто старался лишить меня покоя, и снова плакала женщина, только на этот раз это была не Вирджиния Ли.
«Ты не можешь так поступить со мной, – всхлипывала женщина. – Не можешь!»
Потом послышался раскатистый гул низких голосов.
«Вырезана в камне навеки!» – произнесла женщина, и после этих слов я потерял нить разговора.
Я мог его слышать, но уже ничего не понимал. Все смешалось в один клубок снов и смутных впечатлений. Я отчаянно старался уловить смысл разговора, запомнить его, но пришлось сосредоточиться на том, чтобы сохранять равновесие в пироге и не выронить шест.
Если бы шест упал в илистую вязкую воду, пришлось бы за ним нырять. Мне как-то довелось погрузиться в болото по пояс, и это было малоприятно. Зеленоватый солнечный свет слепил глаза.
Мне показалось, что я уловил еще несколько слов, но тут сознание окончательно покинуло меня, и уже ничего нельзя было разобрать. Я слышал лишь крики птиц – странные, заунывные вопли.
Тем временем пирога скользила по ряске, и я уверенно вел ее мимо спутанных корней кипарисов. Вдруг справа от меня возникла огромная цветущая глициния – такого ярко-пурпурного, сочного цвета, что я невольно рассмеялся в голос.
На меня вновь накатило головокружение, сладостное и приятное, словно я перебрал шампанского. Пятна солнечного света играли на глицинии. Я слышал голоса, но они никак не могли пробиться в мое сознание, и все же я понимал, что один из них принадлежит Ревекке и что Ревекка терзается болью.
«...тебя поймают, все раскроется...» – Этот обрывок мне удалось выхватить из потока речи, подхватить, словно падающий лист.
А потом раздался громкий смех, заглушивший ее голос, и других слов я разобрать не смог.
Внезапно справа как из-под земли вырос гигантский кипарис – таких древних мне видеть еще не приходилось, и его тоже обхватывала железная цепь, так же насквозь проржавевшая, как и та, первая, и над цепью была вырезана стрела, указывавшая, что нужно повернуть налево. Да, здесь мне еще не приходилось бывать. Похоже, я оказался в противоположной от фермы Блэквуд стороне. Сверившись с компасом, я убедился, что прав в своих предположениях.
Пирога скользила очень легко, шест погружался глубоко. Я еще больше прежнего опасался свалиться в воду, но ускорил продвижение. Через некоторое время взору моему открылось еще одно скопление великолепных цветов глицинии.
Ты сам знаешь, как буйно может она разрастаться и какой бывает красивой. А тут солнце освещало его своими лучами, которые словно проходили через витражное окно собора и разливались во все стороны, оставляя неосвещенным только что-то вроде канала, куда я и направил пирогу.
Я продолжал плыть, пока вновь не увидел очередную ржавую цепь и указующую стрелу, на этот раз велевшую мне продолжать двигаться в том же направлении. Я послушно продолжил путь, сознавая, что очень отдалился от фермы Блэквуд и что нахожусь теперь на таком расстоянии, что любая помощь может подоспеть не раньше чем через час, а для болота это очень долгий срок.
Я взглянул на часы и обнаружил, что ошибся на тридцать минут. Мое путешествие продолжалось всего полтора часа. Волнение, которое я ощутил, проснувшись сегодня утром, стало еще сильнее.
Показался еще один кипарис с древней цепью и неровной стрелой, указывавшей налево, а там меня поджидало очередное опоясанное цепью дерево со стрелой, велевшей свернуть направо.
Я продвигался вперед, выехал на глубокую воду и неожиданно обнаружил, что впереди виднеется дом.
В ту же секунду пирога врезалась в берег. От толчка я чуть из нее не выпал. Нужно было оглядеться, определить, где я нахожусь. Дикая ежевика закрыла нос лодки и протянула ко мне свои колючие ветви, но я несколько раз рубанул по плетям кухонным ножом, а затем раздвинул их руками в перчатках.
Ситуация вовсе не была критической. Через несколько секунд я убедился, что мое первое впечатление меня не подвело. Впереди действительно маячил большой дом – возведенный на сваях сруб из просушенного кипариса. Мне пришло в голову, что я пересек границу нашей земли и оказался в чужих владениях.
Делать было нечего, и я решил, что должен проявить уважение к хозяевам. Еще немного поборовшись с дикой ежевикой, я вытянул пирогу на берег и, повернувшись, оказался среди молодой чахлой поросли пальм и шаровидного эвкалипта – не деревья, а скорее призраки деревьев, росшие под неумолимыми ветвями гигантских кипарисов.
Я остановился, вновь почувствовал дурноту, а потом услышал пчелиный гул. Порывисто отерев перчатками лицо, я вдруг осознал, что они запачканы и лицо мое едва ли стало чище. И хотя в кармане лежал носовой платок и запас бумажных салфеток, мне было не до того.
Проверяя, насколько тверда под ногами почва, я пошел вперед, через некоторое время понял, что карабкаюсь на холм, и в конце концов достиг расчищенного участка – очень большой поляны в окружении огромных кипарисов. Мне даже показалось, будто кипарисы и создали эту поляну, устлав ее своими отвратительными, ползущими во все стороны корнями.
В центре пустого пространства стоял дом, вознесенный бревенчатым фундаментом на шесть-восемь футов над землей. Двухэтажная конструкция казалась круглой, будто соединительные арки поставили друг на друга по мере уменьшения, так что все сооружение напоминало двухслойный свадебный торт. Это впечатление усиливалось куполом, венчавшим все здание.
От земли до парадного входа вела крепкая деревянная лестница, а над входом висела прямоугольная табличка с глубоко вырезанными и вполне различимыми буквами:
«СОБСТВЕННОСТЬ МАНФРЕДА БЛЭКВУДА. ВХОД ВОСПРЕЩЕН».
Едва ли когда-либо еще в своей жизни я ощущал в душе такое ликование. Это был мой дом, это был мой остров. Я нашел то, что другие считали всего лишь легендой, и все вокруг отныне принадлежало мне. Я нашел доказательство истинности легенды о Манфреде. Я увидел то, чего никогда не видел Уильям, чего никогда не видел Гравье, чего никогда не видел Папашка. Я здесь!
В жарком бреду я оглядел здание, почти неспособный здраво рассуждать, даже забыв о мольбе Ревекки, как и о глубоко засевшей внутри моей головы боли.
Пчелиный гул, шелест огромных пальмовых листьев, тихое поскрипывание гравия под ногами – все эти
