— Они на льду, в пентхаусе, — сказала Миравелль. — Родриго всегда так говорил. На льду. Пойдемте. Я могу показать дорогу. Родриго рассказывал, что когда он вошел в пентхаус, Отец сказал 'Не убивай нас, мы не можем причинить тебе зла, лучше помести нас на лед, тогда ты сможешь продать нас Ровен Мэйфейр за миллион долларов.
— Ах, пожалуйста, — сказал Оберон сквозь слезы, — Миравелль, дорогая, пожалуйста, хотя бы раз в жизни не будь такой законченной идиоткой! Они не могут быть в пентхаусе на льду. Я знаю, где они. Я знаю, где они должны быть. Если кто-нибудь присмотрит за Лоркин, я отведу вас туда.
Мы шли так быстро, как только могли. Квинн крепко держал Лоркин за руку. Оберон указывал путь. Вниз по лестнице и вниз по лестнице.
И снова огромная кухня.
Пара огромных дверей. Рефрижератор? Морозильная камера? На одной из дверей были замки. Я немедленно сломал их.
Как только рассеялся белый туман, я вошел внутрь и увидел в свете, идущем из-за моих плеч, два замороженных на полу тела. Высокого темноволосого мужчины с белыми волосами на висках и рыжеволосой женщины. Оба лежали с закрытыми глазами, безмятежные, блаженно соединившиеся в объятиях друг друга, в белой хлопковой одежде, босоногие; ангелы, спящие вместе. Покрытые инеем, как паутиной пленившей их зимы.
Все поверхности, кроме их лиц, покрывали некогда красивые замерзшие цветы.
Я стоял в стороне, вглядываясь в них, пока другие проходили в дверь. Я смотрел на следы замерзшего тумана, тянувшиеся по полу, на лишенную цвета кожу, на то, как безупречно их объятие и как абсолютна их неподвижность.
Миравелль издала пронзительный вопль:
— Мать, Отец!
Оберон вздохнул и отвернулся.
— И вот спустя века чего он добился, — пробормотал он, — руками своих собственных сыновей и дочерей, и она, Мать всех нас, которая могла жить миллион лет. И кто положил сюда цветы, хотел бы я спросить? Это была ты, Лоркин, ты, предавшая все, во что они верили? Должно быть так и есть? Ты жалкая дезертирка. Может быть, бог простит тебя за то, что ты заключила мир с нашими врагами. Ты сама привела их сюда за руку?
Мона шагнула в освещенную зону.
— Вот моя дочь, — прошептала она. Никаких слез. Никаких всхлипов. Я почувствовал, как в ней угасла огромная надежда, мечты, сама любовь. Я увидел горькое смирение на ее лице, глубокое осознание.
Миравелль плакала.
— Итак, он превратил их в ледышки, вот что он сделал, — сказала она. Она прижала к лицу ладони и плакала, и плакала.
Я опустился перед парой на колени, и положил ладонь на голову мужчины. Замерз, как камень. Если здесь и была душа, я ее не чувствовал. Но что я знаю? То же с рыжеволосой женщиной, так похожей на Мону в ее свежей нордической красоте.
Я тихонько вышел из морозильной камеры, пока не почувствовал теплый воздух, и обнял Мону. Она вся дрожала, но ее глаза были сухими и будто замутненными от морозного тумана. Потом она выпрямилась настолько насколько смогла.
— Пошли, Миравелль, моя дорогая, — сказала она. — Давай закроем дверь. Давай подождем, когда придет помощь.
— Но кто может помочь? — сказала Миравелль. — Лоркин заставит нас делать так, как она хочет, а все остальные погибли.
— Не волнуйся насчет Лоркин, — сказал Квинн.
Оберон с отвращением утер слезы, и снова тепло обнял Миравелль. Он протянул руку с длинными изящными пальцами и потрепал Мону по склоненной голове, а потом притянул ее к себе.
Мы закрыли дверь морозильной камеры.
— Квинн, — сказал я, — набери Первую улицу и дай мне маленький телефон.
Он повиновался, с ловкостью набрав номер одной рукой, так как другой все еще держал в плену Лоркин.
Ее красивое лицо ничего не выражало. Оберон, обнимая Миравелль и Мону, взирал на Лоркин с нескрываемой угрозой.
— Смотри, — прошептал я Моне.
Потом я был на связи:
— Лестат хочет поговорить с Ровен о Морриган.
На линии зазвучал ее низкий с хрипотцой голос:
— Какие у тебя новости для меня, Лестат?
Я рассказал ей все.
— Как быстро ты сможешь сюда добраться?
Мона забрала у меня телефон.
— Ровен, они могут быть живы! Может быть, у них просто остановились жизненные функции.
— Они мертвы, — сказала Лоркин.
Мона вернула телефон.
Ровен спросила:
— Вы останетесь, пока я не доберусь до вас?
— Мы создания тьмы, любимая, — сказал я. — Как сказал бы смертный: давай поживее.
Было два часа ночи, когда приземлился реактивный самолет. Он едва вписался в посадочную полосу.
К этому времени, Мона и я — препоручив Оберона и Лоркин заботам Квинна — в течение двух часов разбирались с телами на острове. Мы скормили останки погибших жадному морю. Даже кошмарные обломки обуглившегося и дымящегося вертолета — мрачная задачка — погрузили в спокойные Карибские воды, так быстро забывающие грязные делишки, свершающиеся на этом острове.
Как раз до того, как приземлился самолет, мы обнаружили весьма интересный тайник Лоркин — с компьютером, подключенным к внешнему миру и изобилующем информацией о наркоторговцах; дюжиной банковских счетов, тут и там засветившихся в списке.
Но больше всего нас шокировало изобилие медицинской информации: бессчетные статьи, из, очевидно, достойных доверия источников, посвященные вопросам, связанным с заботой о здоровье — от советов по диетическому питанию до нейрохирургии, сложнейших операций шунтирования на сердце и трепанации черепа.
Фактически мы нашли больше информации, чем были в состоянии проштудировать.
Потом мы натолкнулись на материалы о медицинском центре Мэйфейров.
И все это обнаружилось здесь, в этом странном месте, существующем на стыке жестокости и мистики, и я осознал, каким грандиозным был проект Центра, каким многогранным, смелым и многообещающим.
Я увидел план больницы и лабораторий. Увидел списки врачей, перечень больничных отделений и исследовательских команд.
В довершении к этому Лоркин хранила статьи о Центре, которые публиковались в научных журналах.
И наконец мы нашли обширный материал посвященный самой Ровен — ее карьере, ее успехам в исследованиях, ее личным планам о развитии Центра, ее любимым проектам, ее взглядам, ее целям.
У нас просто не было возможности все это охватить.
Мы решили, что заберем системный блок с собой. Да у нас и не было выбора. Возьмем и диск Оберона.
Никаких следов трагедии не останется для любопытных глаз.
Ровен и Стирлинг первыми сошли с трапа, Ровен — в джинсах и простой белой кофточке, и Стирлинг — в твидовом костюме. Они тут же отреагировали на зрелище: три Талтоса. На самом деле Ровен, похоже, испытала безмолвный шок.
