Я отдал Ровен системные блоки от двух компьютеров, которые она перепоручила ассистентам, пристроившим их в самолете. Лоркин взирала на все это с тем же непроницаемым выражением лица, что и Ровен, только черты ее были мягче, хотя, возможно, это было частью ее сладкой маски. Во время ожидания она хранила молчание и не изменила себе и теперь.
Миравелль плакала. Оберон, который снял бандану и привел в порядок волосы, выглядел более чем красивым, и снизошел до того, чтобы кивнуть Ровен.
Потом Ровен сказала Моне:
— Где тела?
Из самолета, как по сигналу, вышел экипаж, состоявший из мужчин в белых брюках и халатах, вниз по металлическим ступеням. Они несли нечто, смахивавшее на гигантский спальный мешок. У них были еще приспособления, которые я не смог опознать и не могу описать.
Мы вернулись к морозильной камере.
За все это время Лоркин не выказывала признаков сопротивления, а Квинн держал ее крепко, но она не спускала своих огромных красивых глаз с Ровен, только время от времени, вроде как случайно, взглядывала на Оберона, который не переставал глазеть на нее с откровенной злобой.
Ровен осторожно вошла в камеру, как и я до этого. Она быстро осмотрела тела. Дотронулась до нитей струящегося вещества на полу. Рассмотрела обесцветившиеся пятна на коже. Ее руки коснулись голов. В заключении она отстранилась и позволила команде делать то, что они должны были делать: разместить тела в самолете.
Она взглянула на Мону.
— Они мертвы, — сказала она. — Они умерли давно. Скорее всего, сразу после того, как легли здесь вместе.
— Может быть, и нет! — отчаянно сказала Мона. — Может быть, они способны переносить температуры, которые мы не можем.
В своем украшенном перьями платье она выглядела ослабшей и измотанной, ее рот кривился.
— Их больше нет, — сказала Ровен. Ее голос не был жестоким. Он был торжественным. Она боролась с собственными слезами, и я это знал.
Миравелль снова начала плакать: 'О, Мать, о, Отец…'
— Дело в распространившемся разложении, — сказала Ровен. — Температурный режим не поддерживался должным образом. Им не пришлось испытать удушье. Они уснули, как люди засыпают в снегу. Скорее всего, под конец им стало тепло, и они умерли в покое.
— Ах, это так прекрасно, — совершенно чистосердечно сказала Миравелль. — Ты так не думаешь, Мона? Это так чудесно. Лоркин, дорогая, ты не думаешь, что это замечательно?
— Да, Миравелль, милая, — мягко сказала Лоркин. — Не беспокойся о них больше. Все, что они задумывали, осуществилось.
Она так давно молчала, что теплота ее тона застала меня врасплох.
— И что они задумывали? — спросил я.
— То, что знала об их предназначении Ровен Мэйфейр, — сказала Лоркин спокойно. — Сделать так, чтобы не исчезли Таинственные люди.
Ровен вздохнула. Ее лицо было необыкновенно грустным.
Она раскинула руки и выпроводила нас с кухни, доктор, отгоняющий от постели почившего.
Мы вышли на теплый воздух; пейзаж открывшийся перед нами казался мирным, пришедшим в согласие с ритмом волн и бризом, очистившимся после сцен жестокости и насилия.
Я смотрел поверх освещенного строения на высившуюся за ним стену джунглей. Я прощупал все снова, чтобы найти чье-либо присутствие — Талтоса или человека. Но в густых зарослях было так много живых существ, что для меня оказалось невозможным кого-то из них выделить.
Я почувствовал, что моя душа ослабла и опустела. В то же время меня очень беспокоили три Талтоса. Что же их теперь ожидает?
Экипаж пробежал мимо нас с замороженными телами, чтобы поместить их на борт самолета, и мы медленно подошли к металлическим ступеням, упиравшимся в площадку.
— Отец и в самом деле просил об этом, об этой заморозке? — хотел знать Оберон. Он растерял всю свою пренебрежительную манеру поведения. — Шел ли он добровольно на смерть? — спросил он прямо.
— Так всегда говорил Родриго, — ответила Миравелль, которая теперь находилась на попечении Стирлинга и жалобно плакала. — Отец учил меня прятаться от плохих людей, поэтому я не была с ним. Они не могли найти меня до следующего дня. Мы с Лоркин были вместе, прятались в маленьком домике возле теннисных кортов. Мы не знали, что случилось. Мы больше не видели Отца и Мать.
— Я не хочу вступать на этот самолет в качество пленницы, — очень вежливо заявила Лоркин. — И я хочу знать, куда я отправляюсь. Мне это не ясно, пусть имеющийся здесь представитель власти, доктор Мэйфейр, будет так любезна объяснить?
— С этого момента ты жертва сочувствия, Лоркин, — сказала Ровен тем же мягким голосом, каким к ней обращалась Лоркин.
Рука Ровен скользнула в карман ее брюк, показался шприц. Лоркин смотрела на это, отчаянно сопротивляясь, Квинн протянул ее руку и Ровен вонзила в нее иглу. Лоркин сползла вниз, цепляясь за Квинна, а потом полностью обездвижилась, вся: бедра, колени и паукообразные руки; ее лицо, похожее на мордочку котенка, уснуло.
Оберон наблюдал сцену сузившимися глазами и с ужасной улыбкой.
— Вам следовало придушить ее, доктор Мэйфейр, — заметил он, подняв одну бровь. — На самом деле я думаю, что могу раздробить все кости в ее шее, если вы будете так добры и позволите мне.
Миравелль развернулась в нежных объятиях Стирлинга и уставилась на Оберона:
— Нет, нет, ты не можешь совершить такой ужас с Лоркин. Это не ее вина, что она умна и образована! Оберон, ты же не собираешься сделать с ней что-нибудь плохое, только не сейчас.
Мона коротко и горько рассмеялась.
— Вот ты и раздобыла образцовый экземпляр, Ровен, — сказала она своим ослабшим голосом. — Засунь ее во все известные науке машины, подвергни вивисекции, заморозь каждый ее кусочек, заставь ее давать чудесное молоко Талтосов!
Ровен так холодно взглянула на Мону, что сложно было понять расслышала ли она слова. Она позвала на подмогу тех, кто был в самолете.
Спящая Лоркин была уложена на носилки с ремнями и засунута в самолет, пока мы стояли и ждали в тишине.
Стирлинг прошел с Миравелль, которая все плакала о Матери и об Отце.
— Если бы только Отец позвал Ровен, когда он хотел. Но Мать так ревновала. Она знала, что Отец любил Ровен Мэйфейр. Ох, если бы только Отец не послушал. И вот теперь от всех Таинственных людей остались только мы трое.
Ровен расслышала эти слова, посмотрела на меня, а потом на Мону, которая услышала их тоже и мрачно взглянула на Ровен. Та погрузилась в печаль.
Оберон стоял очень раскрепощено, — воплощение независимости, — переместив вес на бедро, большие пальцы рук в задних карманах. Он тщательно изучал Ровен, его огромные глаза вновь прикрылись, но щеки все еще были мокрыми от слез.
— Только не говори мне, — протянул он, задрав подбородок, — что ты желаешь, чтобы я тоже полезал в самолет и вместе с тобой отправлялся в твой центр медицинских чудес.
— Куда же ты желаешь отправиться? — спросила Ровен с холодностью сравнимой с его собственной. — Ты хочешь покинуть Миравелль и Лоркин?
— Ровен — твоя родня, — сказала Мона напряженным и нетерпеливым тоном. — Она твоя семья, она позаботится о тебе, Оберон. Если у тебя есть хоть капля здравого смысла, утихомирь свой разрушительный сарказм и злую иронию, и полезай в самолет, и веди себя как полагается. Ты обнаружишь, что являешься частью необыкновенно богатого клана удивительно великодушных людей.
— Твой оптимизм меня вдохновляет, — отмахнулся он от Моны. — Следует ли считать, что именно твоя привязанность к клану удивительно великодушных людей заставила тебя сбежать от них в компании
