единственный небольшой инцидент. А возник он лишь потому, что владыка никак не хотел отпускать отца Леонида за штат. Хотя перед тем, как снять его с прихода, прилюдно обещал это сделать.
Блокировка приемной епископа была последним штрихом в антиепархиальном противостоянии. Сразу после этого отец Леонид спокойно себе отбыл в соседнюю епархию. Библиотека закрылась.
По прошествии еще нескольких месяцев тихо «закрылся» журнал Михаила. Его попросту перестали финансировать. Соловьев сказал Михаилу прямо – ему заумь и геополитика не нужны. Ему нужна прямая линия партии, ему нужна борьба. Например, разбил палатку возле лужи и митингуешь, митингуешь, пока власти эту самую лужу не уберут. Вот что нужно.
«Новороссийский Вестник» скончался совсем уже буднично и незаметно. И вместе с ним умерли наши надежды на прорыв информационной блокады, на создание Русского Мира.
Часть третья:
Суд
Оглашенные
Стою в притворе церкви. Почему-то никак не могу войти внутрь. Почему-то именно в притворе чувствую себя безопасно, хорошо – на душе мир.
Притвор церкви, вроде бы, самый обычный, средних, скажем, размеров (примерно как у нас в кафедральном соборе). Но внутри каким-то непонятным, чудесным образом пространство церковного притвора расширяется. Как будто, те же стены, только протяни руку, но почему-то умещается за этими стенами слишком много людей. Очень много – около сотни, может, и больше. И никакой толчеи!
Возле меня людская круговерть незнакомых лиц. Люди входят и выходят. Из притвора в храм, или, наоборот, на улицу.
Если открывается дверь с улицы, в спину дышит ледяной сквозняк. А если в храм, то наоборот; в лицо пышет райская просто теплота. Так хорошо там, внутри храма. И так красиво поют Литургию. А я все никак не могу войти. Все переминаюсь с ноги на ногу.
Вот, наконец, собрался, решился! Делаю шаг, а из Храма навстречу несутся именно ко мне обращенные (что удивительно!), нежные, но настойчивые, наполненные необоримой силой слова:
– Оглашенные изыдите, елицы оглашенные изыдите, оглашенные изыдите…
И меня вместе с этими словами выносит вон из храма, как ветром, как чудовищным сквозняком.
Обнаруживаю себя за церковной оградой. На душе смутное беспокойство, переходящее в тревогу и страх.
Страх нарастает. Со страхом приходит холод; только тут понимаю, как вокруг меня неуютно и уныло.
Церкви уже не видно. Церковь скрылась где-то наверху, за холодной и сырой пеленой тумана, словно закуталась в облако.
Вокруг меня печальный фантасмагорический пейзаж – пологий склон холма, на нем я стою, склон порос редким уродливым кустарником. Где-то на вершине осталась церковь. Под ногами узкая и скользкая от грязи дорожка, она уводит в туманную бездну, гигантскую яму или котлован.
Из котлована смутно проглядывают перекошенные одноэтажные домики. Какие-то бараки, сарайчики. И больше ничего нет, кроме холма и котлована с перекошенными домиками – все остальное скрыто туманом.
Беспокойство на душе нарастает, и, наверное, от этого мне мучительно хочется курить. Вот только нет сигарет. А дорога, как нарочно, приводит меня на дно ямы, к перекошенному, как и все вокруг, магазинчику, выкрашенному в мутный зеленовато-лиловатый цвет.
Внутри магазинчика оказывается еще и «кафешка», самый натуральный «гадюшник». У меня на душе, помимо возросшего до высшего градуса беспокойства, еще и смутное неприятное интуитивное чувство: «где-то я нечто подобное уже видел», или «нечто похожее со мной уже было».
Быстро покупаю сигареты. Обвожу беглым взглядом помещение кафе. Никого нет, кроме женщины за маленьким столиком в самом углу, слева от входной двери.
Женщина сидит совершенно одна. Перед ней миниатюрная бутылочка с каким-то легко- алкогольным напитком. Дама кидает в мою сторону вызывающий, манящий, обволакивающий взгляд.
Моя душа бьется в этом взгляде как в липкой паутине – выхода нет. Я невидимо прикован к даме за столиком: делаю шаг, другой...
Дама снимает свои очки с затемненными стеклами, а за ними ничего нет, пустые глазницы, как у черепа. Пухлые липкие руки тянутся ко мне, и от рук веет холодом.
– Ты наш, наш, наш, – не то шепчет, не то шипит она. А сама быстро увеличивается в размерах и объемах, медленно расползается необъятной похотливой массой, заливает собой весь угол «кафешки».
Теперь «дама» похожа на жуткую уродливую куклу, раздувшуюся до размеров дирижабля. Кукла продолжает тянуть ко мне руки.
В ужасе я пытаюсь бежать. Но воздух будто загустел, и теперь не столько бежишь сквозь него, сколько мучительно продираешься.
Медленно, невыносимо медленно рву на себя дверь магазинчика. И так же медленно тянутся ко мне раздутые чудовищные руки, и в спину несется зловещей змеиный свист:
– Ты наш, наш…
Только на улице постепенно прихожу в себя. Никто меня больше не преследует. Ужас сменяется постылым отвращением, отвращением и к себе, и ко всему этому котловану, в который сдуру полез.
Курить, видите ли, захотелось…
Отовсюду, из каждого дома и закоулка отвратительно разит тухлой стоячей водой, болотом. Распечатав пачку, закуриваю – может, табачным дымом собью ненавистный запах?
Сигарета поначалу действует успокаивающе, но вскоре я замечаю, что табачный дым только усугубляет зловоние. Раздраженно выкидываю сигарету и тут же закуриваю новую – та же картина. Закуриваю еще одну – то же самое.
Терпение мое лопается, и я выкидываю всю пачку. Тут же обнаруживаю себя перед притвором храма.
Нет больше тошнотворного запаха вокруг, нет липкого беспокойства, нет жуткой раздувающейся дамы и разрывающего на части ужаса. Ничего нет, будто мне это только снилось. На душе снова мир и покой.
На этот раз двери в храм нараспашку. Необычайно красивый и очень плавный, величественный напев струится из церкви. Заполняет мир.
– Херувимская – догадываюсь я.
И решаюсь еще раз войти в храм. На глазах слезы, чувствую себя блудным сыном возвращающимся к Отцу, Домой. Делаю шаг, другой… и просыпаюсь.
Дмитрий из кооператива «Полет»
– Дима, так ты все-таки за «помаранчевых», или за Януковича?
– Петр Николаевич, ну шо Вы пытаете. Сами ж знаете. За Януковича!
– Хорошо-хорошо, – примирительно говорит голос Петра Николаевича, – это я так. Щас же
