дорога. Я не хочу, чтобы «Ланг и К?» умерла вместе со мной. Наверное, это покажется тебе сентиментальным… может быть, так оно и есть. И я хочу, чтобы у сына моего брата тоже был шанс, как когда-то у меня… шанс, который упустил его отец. Я собираюсь взять тебя в партнеры начиная с первого января и передать тебе свою долю. Я хочу, чтобы ты вел дело и дальше, пока оно обеспечивает тебе безбедную жизнь. О большем просить не могу.
Я собирался заговорить, но дядюшка жестом остановил меня:
— Мысль эта пришла мне в голову не только что. Она возникла после того, как мой сын решил стать юристом. Я не заговаривал об этом раньше, потому что хотел, чтобы сначала ты показал себя. Что ж, Джон, ты справился со своей задачей за последний год. Какое-то время я совсем было потерял надежду, но теперь я буду самым счастливым человеком, если смогу передать дела «Ланг и К?» в твои руки.
Внезапно и с неожиданной ясностью я понял все. Направляя мою судьбу, дядюшка Джозеф сначала дал мне попробовать свои силы в Островитянии. Должность консула была испытанием, которое я не выдержал, тогда он предоставил мне другую возможность. И вот теперь я узнал, что то, чего я желал больше всего на свете, дядюшка собирался дать мне… «Ланг и К?» была его
— Итак, Джон?.. — спросил дядюшка. В голосе его сквозило волнение…
Если бы я знал о его намерениях, когда отправлялся в Островитянию, все могло обернуться по-иному. Я держался бы так же уверенно, как знатные молодые островитяне. Я совершенно иначе говорил бы с Дорной… Какое горькое разочарование!
— Дядюшка Джозеф!
Он подарил мне Островитянию. Быть может, мне следовало вернуть ему долг, приняв его
— Наверное, я был чересчур суров, — сказал дядюшка, — так долго держа тебя в неведении…
— Нет, — ответил я, — вы повели себя очень мудро!
— Выходит, я не ошибался, — сказал он с облегчением. — Я рад, что ты воспринял это именно так.
Хоть от одного лишнего сожаления мне следовало его избавить.
— Для меня было бы лучше не знать об этом, дядюшка.
— А теперь, Джон, не пора ли оформить наш уговор? Все необходимые бумаги здесь, передо мной. Я даю тебе третью долю.
Щедрость дядюшки поразила меня. Доход мой соответственно возрастал в шесть раз. С первого января я смогу считать себя преуспевающим бизнесменом… в тридцать лет!
— Мне очень жаль, дядюшка Джозеф, но я хочу навсегда вернуться в Островитянию.
В изумлении дядюшка долго молчал.
— Нет! — сказал он наконец. — Не губи себя! Опомнись!
— Мне больше по душе та жизнь.
— Но что ты будешь там делать?
— Возьму с собой все сбережения и куплю поместье.
— Какой из тебя фермер!
— Вы правы, но я научусь.
— Ты только развалишь хозяйство.
— О нет! У меня не будет недостатка в помощи и совете. Хозяйство в поместье, которое я покупаю, уже налажено.
— Это самоубийство, Джон! А как же твоя семья?
— Вы спрашиваете про родителей?
— Нет, про… твоих будущих детей.
— Им там будет хорошо… и они станут хорошими островитянскими фермерами.
— У тебя там жена? Может быть, дело в этом?
— Нет, дядюшка Джозеф. Там нет женщины, которая связывала бы меня.
— Тогда… эта девушка, здесь, — она не хочет замуж за бизнесмена?
— Нет. У меня нет здесь девушки, и никто не влиял на мое решение.
— Послушай меня, Джон! Это самый ответственный шаг в твоей жизни… важный и для меня тоже. Я настроился взять тебя в фирму. Но теперь я думаю о том, как тебя спасти, о твоем благе. Уехав, ты подпишешь себе смертный приговор. Ты лишишься всякого будущего, всех перспектив… Почему, почему ты хочешь вернуться?
— Потому что та жизнь для меня более полная и счастливая, дядюшка.
— И ты говоришь мне это сейчас! — Он покачал головой.
Мы еще долго говорили, но доводы и с той, и с другой стороны словно падали в пустоту. Дядюшка не уставая взывал к достоинствам здешней жизни, о которой мечтал и для меня. Он так же верил в свою
Чтобы распутать веревку, часто достаточно развязать один узел. Все, что привязывало меня к деловому миру, внезапно утратило силу. Ничто не привлекало меня в той жизни, которую я вел, и ни о чем в ней я не жалел. Напротив, я был полон счастливым нетерпением любовника, который знает, что его возлюбленная ждет его. Никто из родни, по сути, не противился моему отъезду, хотя все умоляли меня остаться. Я понимал, что прощаюсь с ними навсегда, и сердце мое разрывалось от боли.
Что касается Глэдис, то я сознательно избегал ее, боясь, что она может поколебать мое решение и узел вновь затянется. Билет до Саутгемптона на 5 января 1910 года был уже куплен. Под Рождество я навестил родных, встретил с ними Новый год и третьего вернулся в Нью-Йорк. В тот же день я повидался с Глэдис.
Мы встретились в полутемной гостиной. Глэдис была в том же мягкими складками обвивавшем ее красном платье, и смотреть на нее было мучительно.
— Я все гадала, что с вами случилось, — беспечно сказала она. — Наверное, вы были очень заняты.
Она улыбнулась, разомкнув ярко-красные губы, и желание, которому я упрямо противился, стало почти невыносимым.
— Да, я действительно был очень занят, — ответил я. — Готовился к отъезду в Островитянию.
Кровь отхлынула от ее щек, и даже губы, которых мне так хотелось коснуться своими, побелели. Подбородок задрожал, рука поднялась было к груди, но снова упала на колени. Однако она пересилила себя, по-прежнему пристально, твердо глядя мне в глаза. Я тоже не отводил взгляда, словно ничего не замечая.
Глэдис улыбнулась:
— Надеюсь, вы будете счастливы. — На лице ее все было так живо написано, что я почувствовал себя несказанно счастливым, и это едва не поколебало мою решимость.
— Глэдис… — начал я.
Опустив голову, она глядела на свои сложенные на коленях руки и, казалось, не слышала меня.
— Я хотела бы знать, почему вы все же решили вернуться, — сказала она.
Ответ был у меня уже наготове. Мне хотелось объяснить все как можно яснее.
— Потому что островитянская жизнь — лучше. Чувства и рассудок там существуют в человеке слитно, и он не теряет своей цельности, то возносясь в небеса, то падая слишком низко. Здесь же труд, ценимый превыше всего, позволяет узнать реальную жизнь лишь из вторых рук. Мы слишком много думаем о наших мыслях и крайне редко — о реальных чувствах и вещах. Выбирая узкую специальность, человек имеет дело с частью, а не с целым. Мы живем в постоянном смятении, запутываясь все больше и больше. Наша перенасыщенная умственная деятельность либо иссушает здоровое, животное начало в человеке, либо превращает его в звериное. Поверьте, Глэдис! Желание становится чем-то нечистым, извращенным, чем-то, что нужно скрывать вместо того, чтобы встретиться с ним лицом к лицу… Я люблю вас, но не доверяю своей любви. Я слишком долго пробыл здесь и потерял ощущение себя!
