изумленное и счастливое, которое залегшие под глазами усталые морщинки делали еще милей и дороже.
Подъехав ко мне совсем близко, она сняла перчатку и взяла меня за руку:
— Он в точности такой, каким ты его описывал. У меня так и стоят перед глазами все те места, о которых ты писал. Ты должен писать, Джон, — продолжала она, заглядывая мне в глаза. — Ты можешь. Таким талантом нельзя пренебрегать.
Но мысль о писательстве казалась сейчас бесплодной, сухой абстракцией.
— А тебе надо снова заняться живописью, — ответил я.
— Я обязательно попробую, милый!
— Нам обоим нужно что-то в этом роде, — сказал я, и беспричинное дурное предчувствие шевельнулось в душе.
— Почему «нужно»? — переспросила Глэдис. — Потому что настоящих фермеров из нас не получится? Я уже пыталась представить тебя фермером.
— Мы едем домой вовсе не затем, чтобы стать фермерами.
— Но ведь поместье на реке Лей — это ферма, разве нет?
— Не совсем.
— Тогда что?
— Это моя
— Неплохо бы иметь хороший островитянско-английский словарь! — воскликнула Глэдис.
— Каждый должен сам давать определения вещам… если определения вообще нужны.
Рука Глэдис лежала в моей. Мне хотелось до боли стиснуть ее пальцы.
— Кто-то идет, — быстро сказала она, отдернув руку… — Я приехала в Островитянию, так что об этом не беспокойся.
— Ты приехала жить со мной, а не затем, чтобы кем-то стать.
— Если нам это не понравится, можно попробовать что-нибудь еще. Не обязательно же быть фермерами.
Виски у меня сжало — я снова почувствовал неловкость.
Понемногу на каменной пристани собирались ждущие парома верховые. Паром причалил. Люди, ехавшие из города, сошли на берег, а мы заняли их место. Глэдис стояла рядом со мной, за ней, опустив головы, — обе наши лошади.
— Ты был прав, — сказала Глэдис. — Никто не обращает внимания на мой вид. А ты заметил: когда вон та женщина спускалась с лошади, юбка у нее поднялась выше колен!
— Здешние женщины не боятся, если кто-то увидит их колени.
— Похоже, им это даже нравится.
— Они совершенно об этом не думают, во всяком случае не больше, чем американки о том, что могут увидеть их руки.
— Но это разные вещи!
И опять мне стало неловко.
— К виду коленей ты привыкнешь, — сказал я.
— Я? Да я и не думала об этом.
— Если ты про здешних мужчин, то они не считают вид женских коленей неприличным.
— Интересно, смогу ли я когда-нибудь…
— Мне твои колени уже удалось увидеть.
— Но теперь я принадлежу тебе, — ласково сказала Глэдис, и у меня не хватило духу спорить дальше.
— У тебя очень красивые колени, — сказал я, — не слишком круглые и соразмерные.
— Неужели женщину можно больше любить только оттого, что тебе одному принадлежит ее тело?
— Ее любят за то, что она такая, какая есть, и за ее чувства.
— Значит, ты не против?
— Глэдис, я не против всего того, что для тебя естественно, даже если тебе вздумается показывать всю себя.
— Правда?
— Правда — если за тем, что ты делаешь, стоят не просто чувства, но чувства Глэдис.
Она слегка вздохнула, с удивлением и несогласием.
— Я чувствую, что принадлежу тебе, — сказала она, — но иногда ты словно хочешь оттолкнуть меня.
— Нет… я хочу, чтобы ты сама пришла ко мне.
— Кажется, в тебе опять заговорил островитянин!
Я не ответил и задумался. Доринг был уже совсем близко.
— Вон там Дворец, где мы остановимся, — сказал я.
Глэдис взглянула в ту сторону, куда я указывал, и не смогла сдержать возгласа изумления при виде квадратной формы здания, возвышавшегося над террасами садов, спускавшихся к каменной набережной. Верхняя часть его была озарена солнцем, нижние этажи уже погрузились в тень.
— Как красиво, Джон! — воскликнула Глэдис. — Никогда не видела ничего подобного!
Я взял ее за руку, и она благодарно и покорно прильнула ко мне.
Мост, крутой аркой изогнувшийся над каналом, ведущим к набережной, по словам Глэдис, напоминал венецианские. Я показал место, где Дорн XVII отражал атаки португальцев, и сказал, что, вполне вероятно, на нем была тогда та самая кольчуга, с которой сняли обручальное кольцо. Сев на лошадей, мы проехали по узким извилистым улочкам, местами поднимаясь по отлогим ступеням, и это напомнило Глэдис городок Кловелли в Квебеке.
Дворецкий провел нас в комнату, где я уже не раз останавливался; окна ее выходили на ту северо- восточную оконечность Острова, что так напоминала нос корабля, а дальше виднелась река с невысокими зелеными берегами и плодородные равнины.
Глэдис опустилась в кресло и удивленно, словно только что заметив это, сказала, что очень устала.
— Все такое новое и необычное, а ведь я здесь всего лишь сутки!
До ужина оставалось еще больше двух часов: сегодня его подавали позже, потому что Исла Дорн должен был прибыть на корабле.
— А ты не устал? — спросила Глэдис. Я не знал, что отвечать, — физической усталости я не чувствовал, но в мыслях царило смятение, которое я хорошо знал по американским воспоминаниям.
— Нет, — ответил я. — Скажи, ты так устала, что не можешь любить меня?
— Разве это возможно? — ответила Глэдис.
И я подошел к ней и обнял ее. Пристально вглядываясь в ее глаза, я прочитал в них усталость, беспокойство, смятение и страх, словно она столкнулась с чем-то ей непонятным, но притягательным, загадочным и любимым. Мне будто на мгновение приоткрылись ее смятенные мысли, и я понял, что больше всего сейчас ей нужен покой и моя счастливейшая обязанность состоит в том, чтобы подарить его ей. Но в то же время во мне словно билось и жило другое, второе «я», которому хотелось, позабыв о желаниях Глэдис, смять, зацеловать и силой овладеть этим покорным телом.
Ощущая внутреннюю раздвоенность, я понял, что надо сделать выбор, и выбрал то, что, как мне казалось, будет лучше для Глэдис, — постаравшись вложить в свои поцелуи всю свою нежность, усмирить свое желание так, чтобы любовь выразилась в тихой ласке, и мало-помалу напряженное выражение покинуло ее лицо. Дорогое и прекрасное, оно дышало покоем… И этот покой мягкой волною вернулся ко мне, как будто, воцарившись в душе и чувствах Глэдис, он завладел и моим существом…
Сумерки в комнате сгустились, но глаза Глэдис блестели по-прежнему. Слова исчезли, за нас говорила наша любовь. Переплетенные руки, нежная тяжесть ее тела, редкие поцелуи, — время струилось тихо, как глубокая река…
Но всему приходит конец. Я развел огонь в очаге и — так попросила Глэдис — зажег все свечи. Она не сказала почему, но ей хотелось, чтобы в комнате было много света, и еще она попросила, чтобы я не
