разбросаны вокруг. Я присел рядом, но не решался коснуться ее: проработав весь день, я даже не успел умыться.
— Хорошо, что ты наконец вернулся, — произнесла Глэдис. — Время тянулось ужасно долго… Я уж думала пойти тебя встречать.
— Тогда почему не пошла?
Она ничего не ответила. Когда я вошел, Глэдис встретила меня улыбкой, но теперь снова отвернулась к огню, и я увидел, что на ресницах ее блестят слезы.
— Что случилось? — воскликнул я, схватив ее мягкую, вялую руку.
— Не знаю… Эта тишина меня пугает. Все ходят бесшумно, как призраки.
— Тебе было одиноко?
— Ах, нет… Я просто глупая… В этом доме я чувствую себя как кошка на новом месте. Даже не знаю, кто теперь мой хозяин.
— Мы устроим тебе свой уголок.
— Да, поэтому я и решила посидеть у огня.
— Мы устроим тебе мастерскую. Там тоже будет уютно.
— Здесь мне, пожалуй, уютнее всего.
— Разве тебе не хочется, чтобы у тебя было твое, и только твое место? Эта комната теперь наша, общая.
Глэдис покачала головой, пальцы ее сжались. Она повернула ко мне искаженное болью лицо.
— Глэдис, я почти весь день работал, вспотел и весь в земле. А ты такая чистая, свежая.
— Думаешь, я специально прихорашивалась?
Я усадил ее к себе на колени и крепко обнял.
— Я очень счастлива, — сказала она, прижавшись к моему плечу и тихо всхлипывая. Горючие слезы текли по ее щекам. — Здесь все такое призрачное, Джон, даже ты… все, кроме того, что ты обнимаешь меня.
Еще крепче прижав ее к себе, я осторожно прикоснулся губами к ее нежной шее…
Немного погодя она снова села прямо, поцеловала меня и пошла вытереть слезы.
— Ты действуешь на меня успокаивающе, — сказала она, вернувшись. — Мама всегда говорила, что некоторым женщинам слезы к лицу, а у меня, когда я плачу, вид ужасный… А откуда в Островитянии берут горячую воду?
— На кухне в кувшинах обязательно должна быть согретая вода. Сейчас принесу.
— Со временем я тоже всему научусь. Вообще-то я мылась холодной, а теперь только хочу умыть глаза. Я ведь очень редко плачу, Джон.
Я принес из кухни два больших умывальных кувшина для нас обоих. Глэдис раскладывала вещи, которые достала из сундука, но, умывшись, снова села перед очагом, положив на колени раскрытую книгу, но даже не глядя в нее.
Приготовив чистую одежду, я выдвинул из-под шкафа медную ванну, налил туда горячей воды и стал раздеваться…
— Можно я погляжу на тебя? — раздался голос Глэдис.
— Конечно… даже не спрашивай.
— Я не знала.
Бросив на нее быстрый взгляд, я увидел в ее глазах удивленное и веселое выражение. По щекам разлился румянец.
— У тебя красивое тело, — сказала она наконец, отворачиваясь. — Ах, мне подумалось…
— Что, Глэдис?
— Такое совершенное, такое любимое! — Она наклонилась и закрыла лицо руками. — Мне так хочется научиться рисовать, и чтобы при этом люди на моих рисунках не выглядели нелепо! Если ты заглянешь в мастерскую… Я собиралась не показывать тебе, но передумала.
Одевшись, я тут же прошел в мастерскую. Глэдис вытащила из сундуков все свои рабочие принадлежности и разложила на полу и стопкой на столе. Эскизы маслом стояли, прислоненные к скамье и вдоль стен, в ожидании, когда их можно будет развесить. Падавший от свечи свет делал краски приглушеннее. На мольберте стоял натянутый на подрамник холст. На нем был углем набросан вид из окна. И только в одном месте был положен белый мазок. Но повсюду виднелись резкие черные штрихи — словно ребенок с досады исчиркал неудавшийся рисунок. В воздухе приятно пахло красками и скипидаром, а на полу лежала палитра с червячками выдавленной краски.
Я вернулся в спальню. Глэдис по-прежнему, застыв, сидела перед очагом. Она даже не шевельнулась. Сев рядом, я обнял ее. Она не сопротивлялась, но и никак не ответила на мою ласку.
— Когда я первый раз приехал сюда, — сказал я, — мне казалось, что я просто умру от тишины и одиночества, ими дышит здесь сам воздух.
Глэдис вздрогнула… Рука ее легла на мою.
— Мне казалось, что это нервная реакция, так много всего произошло за последнее время, но ни в чем я по-настоящему не участвовала сама… — сказала она. — Прости.
— Это ты прости, что я заставляю тебя страдать.
— Но я вовсе не несчастлива. Я не могу быть несчастлива с тобой.
— Потом оказалось, — продолжал я, — что одиночество — лишь преддверие иной реальности, куда более живой и яркой, чем я когда-либо знал. Человек должен начинать с одиночества.
— Но я здесь всего неделю… Я пробовала писать, но у меня ничего не выходит… Ты посмотрел?
— Да, но…
— Что ты обо мне думаешь?
— О тебе? Я люблю тебя!.. И мне хочется, чтобы ты поскорее миновала преддверие одиночества. Впереди столько дел, Глэдис.
— Тебе не кажется, что я глупая?
— Да нет же, нет!
— А по-моему, да… ведь у меня все есть.
— Ты проехала чуть ли не через полсвета, вышла замуж, поселилась в незнакомом доме, переменила образ жизни — и все за пять дней. Конечно, нелегко пережить и принять все это сразу. Ты еще не целиком здесь.
— Не говори так! — прошептала она, словно испугавшись… — Столько дел — но… что мне делать?
— Сейчас пойдем вниз и поужинаем, — ответил я, — а после закончим с вещами.
Глэдис резко, как-то удивленно отодвинулась и взглянула на меня почти враждебно. Неужели предложение разобрать вещи прозвучало для нее как ультиматум, которому она не хотела покориться? Я долго вглядывался в ее словно ускользающее лицо…
— Хорошо, Джон, — все же произнесла она после долгого молчания. — Я сделаю, как ты хочешь.
Я сгреб поленья и погасил все свечи, кроме одной. Освещая себе путь этой свечой, мы прошли через темные, холодные, пустые комнаты и по каменным ступеням спустились в столовую, где было светло, а на столе ждали кушанья и вино.
Появившаяся в дверях Станея держалась как обычно, по-домашнему, и скоро Глэдис, несмотря на то что они почти не были знакомы, уже весело разговаривала с ней. Пожалуй, подумал я, никто в поместье и не заметит, что окружающее кажется ей сном.
Что можно сказать погруженному в глубокий сон человеку такое, что помогло бы ему стряхнуть сонные путы? Если усадьба тоже часть преследующего Глэдис кошмара, то мне не стоило заводить речь о жизнь здесь, о хозяйстве; не мог я говорить и о том мире, пробудиться в котором она желала, но не могла. На столе перед нами дымилась еда, и ела Глэдис со своим всегдашним аппетитом; и еще — была наша любовь, которую мне не под силу было выразить словами. Стремясь поддержать разговор, рассмешить ее, я не находил что сказать, поскольку все мои мысли были о том, что же стало причиною подавленного состояния Глэдис: усталость, которую излечит время и отдых, или же разочарование в любви?
Я завел речь о книгах в надежде, что Глэдис расскажет о тех, что привезла с собой. Однако мои
