мужчина каким-то чудом еще не растерял, — важно не это. Значение имело только одно: Артем Порошин твердо знал, что у него никогда больше не будет семьи, и всеми силами старался поддерживать эту веру и в окружающих, и в самом себе.
Трудностей такая позиция у мужчины не вызывала: сначала было слишком больно, потом стало привычным, затем удобным. Он настолько вжился в литературный образ волка-одиночки, что сопротивлялся всякий раз, когда жизнь пыталась протянуть ему руку помощи и заставить-таки своего героя перевернуть страницу и начать если не новый роман, то хотя бы рассказ с сюжетом, отличным от тех, которые обычно составляли его будни. До трагедии он не успел обрасти друзьями в Москве, да и не был юным, чтобы хотеть и пытаться с кем-то сблизиться. Это дети могут подружиться за пять минут с ощущением, что каждое знакомство — важнейшее событие в их жизни, а взрослые способны годами сидеть за соседними столами в офисах и не знать друг о друге ровным счетом ничего, кроме имени. И их это не будет ни тяготить, ни нервировать, ни заботить. Новыми друзьями Артем не обзавелся, а старые связи восстановить не пытался. И хотя многие, услышав о трагедии, звонили с соболезнованиями, предлагали помощь и даже приезжали, встречи эти не убедили Артема ни в чем, кроме одного: общение с людьми из прошлой жизни для него непереносимо. Никто не мог гарантировать того, что он избежит ситуации, когда кто-нибудь из друзей вдруг скажет такое понятное и настолько часто звучащее в разговорах давно знакомых людей: «А помнишь?» Кто-то произнесет, а Артему придется вспомнить, снова почувствовать, вновь пережить. Ведь в прошлом были не только эти люди, которые продолжали улыбаться, хлопать его по спине, пожимать руки, будто ничего не случилось, но там были и те, для воспоминаний о которых Артем не нуждался в пресловутом дружеском «а помнишь?».
Конечно, знакомых у мужчины было много, круг клиентов-собачников постоянно расширялся, и, несмотря на то что Артем помнил не только кличку, но и особенности характера каждой собаки, с которой работал в данное время, или в прошлом месяце, или семь лет назад, информация о хозяевах в его голове занимала немного места, а если и задерживалась там, то только потому, что какой-нибудь человек сам неоднократно докладывал о том, кто он, что он, где и когда. В большинстве случаев с такими людьми отношения у Артема не прерывались и после того, как их собаки заканчивали курс обучения. Нет, Артем не стремился поддерживать связь, это они не давали ей разрушиться: звонили, интересовались, спрашивали совета. Бывало, и сам Артем оттаивал и обращался к ним за помощью, но всегда за деловой: с праздниками никого не поздравлял, семейным положением не интересовался, чаев не распивал. Было ли это ограничение душевной близости осознанным, или какие-то глубокие внутренние установки не позволяли Артему снова открыться миру, разобраться в этом он не пытался. Его устраивало то количество общения, которое он получал, а отдавать, кроме знаний и опыта, ему было нечего: души не стало, она заплесневела и превратилась в пыль, и всеми силами старался Артем отгородиться от всего на свете, что могло склеить осколки этой души. Поэтому и не стремился вернуть себе равновесие, потерянное при встрече с Вероникой, поэтому и отменял занятия, поэтому и не назначал свиданий, которые случались время от времени (телесные раны всегда заживают быстрее), поэтому и не приходил к Никите, поэтому и не реагировал на призывы его матери:
— Мальчик соскучился. Может, придешь?
— А девочка?
— Ника? При чем тут она?
— Она уехала?
— Артем, она больше не уедет.
— …
— Пойми, с Никитой стало гораздо легче. Кроме того, он тянется к сестре, они прекрасно ладят. Она даже водит его на занятия и…
— И я не понимаю, зачем ему в таком случае мои визиты.
— Если тебе настолько неприятна моя дочь, хотя я не имею ни малейшего представления почему, хотя бы позови его к себе в гости. Что должен чувствовать ребенок? Что его оставили, предали? Опять предали, уже в который раз.
— Брось! Дети, конечно, переживают, и, возможно, не меньше взрослых, но новые впечатления делают эти переживания кратковременными. А с Никитой теперь все время сестра.
— Для аутистов животные подчас важнее людей, ты же знаешь.
— Так речь не обо мне, а о Марте? С этого и надо было начинать. Послушай, это не проблема, в центре, куда ты его водишь на Томатиса, или как там его, есть канисотерапия. И с собаками там к тому же работают психологи, а не дрессировщики. Так что эффект должен быть хорошим.
— Ты ошибаешься.
— Проверь.
— Уже. Он не играет с другими собаками, даже не подходит к ним. Последний раз даже пришлось выйти из класса. Он ничего не делает, только озирается и бубнит все время: «Марта! Марта!» У тебя есть хоть капля сострадания? Ты же дрессировщик! Кому, как не тебе, следовать установкам Экзюпери: мы в ответе за тех, кого приручили? Или я не права?
— Права. Но я действительно ничем не могу тебе помочь.
Артем действительно сейчас не мог помочь — ни этой женщине, ни ее сыну, ни себе самому, ни самое главное, — Марте, которая в очередной раз заставила Артема вернуться к более или менее нормальной жизни. Но, к сожалению, подняла она хозяина с кровати и отвлекла от спиртного вовсе не привычным жизнелюбием и не желанием поиграть или пообщаться, обратить на себя внимание. Собака заболела. И хотя Артем еще не ходил к ветеринару, не узнавал суть проблемы, не выслушивал рекомендаций и не спрашивал, когда Марта поправится, как-то мгновенно пронзила его молниеносная догадка: овчарка не поправится никогда.
— Неделя. Может быть, несколько недель, — сказал врач. Сказал обыденно, как умеют сообщать такие вещи только врачи, которые способны отстраниться и не пропустить через себя чужое горе, что встречается на их пути каждый день. Артем отстраниться не мог и не пытался и, хотя знал, что все предписанные манипуляции если и могут отсрочить неизбежное, то лишь на какие-то жалкие пару дней, не отказывался ни от уколов, ни от таблеток, ни от капельниц. Не из-за Марты не отказывался. Из-за себя. Бесконечные манипуляции отвлекали от горьких мыслей и не позволяли распуститься раньше времени. Артем даже думать не хотел о том, что произойдет с ним, когда Марты не станет, и пытался и для себя отодвинуть этот момент полной безысходности и отчаяния.
Артем не был психологом, но прекрасно знал о том, как тяжело бывает взрослым людям проститься со своими питомцами, как часто, пережив одну подобную потерю, не хотят они снова испытывать страдания, не берут в дом животное, потому что не чувствуют в себе запаса душевных сил, потому что устали любить и терять. Артем устал и потерял силы задолго до появления Марты, да и не заводил он собаку. Но разве есть разница в том, что было раньше? Нет. Значение имеет лишь то, что происходит здесь и сейчас. И важным станет то, что произойдет. И если не мог Артем избавить себя от горя предстоящей вечной разлуки, в его власти уберечь от грусти тех, кто в этом нуждается. Мужчина не знал, правильно ли его решение не допустить прощания Никиты с собакой, но он в это верил, а еще хотел, чтобы запомнил мальчик свою подругу такой, какой видел в последний раз: сильной, красивой, ловкой, с шелковой шерстью, с умными глазами, а немощь, старость, боль, залысины и пустой, почти невидящий взгляд должны достаться только Артему. Должны достаться только ему и потому, что не хотел он делить ни с кем то последнее, что в течение десяти лет не позволяло его душе остыть, то последнее, что заставляло идти вперед, то последнее, что заставляло жить и дышать, то последнее, что повернуло наконец жизнь в правильную сторону: в сторону людей, в сторону конкретного человека, в сторону маленького мальчика. И когда пришла пора Артему отпустить Марту и закрыть погасшие собачьи глаза, боль утраты не показалась ему такой невыносимой, какой могла бы стать, ибо были уже на свете люди, которым он может позвонить и сказать:
— Я хочу к вам прийти.
— Наконец-то! Я уже отчаялась уговорить тебя. Никита будет просто счастлив, он совершенно не воспринимает собак, что приводят в центр. Марта, она…
— Марта не придет.
И оттого, как глухо, сквозь стиснутые до скрипа зубы, через сдавивший горло ком из крика и слез,
