Двое из «бунтарей» — Джон Ричмонд, клерк адвоката Гамильтона, и Джэми Смит — были на несколько лет моложе Роберта и обожали его, как он когда-то обожал Ричарда Брауна. И с ними Роберт снова стал мальчишкой, как будто наверстывая те годы, когда он угрюмо выслушивал наставления отца. Роберт любил отца по-своему, он писал своему кузену, что потерял «лучшего из друзей, мудрейшего из наставников». Но из уроков отца Роберт взял только то, что ему было по-настоящему понятно и близко. Так же как бог был для него не беспощадным, карающим отцом небесным, а доброй первопричиной всего сущего, так же как в библии он искал подтверждения тому, что радости земной жизни вовсе не грех, так и об отце он писал:
С опаской смотрят мохлинские обыватели на отчаянных парней, которыми верховодит молодой хозяин Моссгила — Роб Моссгил, как называют Бернса. Особенно хмурятся те, у кого есть дочки-невесты.
Отец одной из мохлинских девушек перехватил стихи, написанные его дочке, воспитанной барышне, окончившей школу и запоем читавшей романы.
В стихах говорилось, что романы принесут только вред:
Кого-то из добродетельных мохлинских обывателей возмутили эти стихи, и он пожаловался на Роберта одному из церковных старост мохлинского прихода — Вильяму Фишеру. Фишер сказал, что давно следит за безбожником Моссгилом, особенно потому, что тот как будто стакнулся с другими безбожниками — с адвокатом Гэвином Гамильтоном, со сладкоречивым нотариусом Эйкеном, которого все зовут «оратор Боб», и, конечно, с доктором Макензи, приятелем обоих.
На Гэвина Гамильтона церковный совет давно точил зубы. В церковь он почти не ходил, выпивал «не в меру» и, несмотря на знатное родство, не гнушался обществом «всякой рвани». Клерком у него служил приятель Роберта — Джон Ричмонд, которого Вилли Фишер подозревал в «недозволенно нахальном» обращении с девушками.
Вилли Фишер ненавидел Гамильтона. Сам Фишер был старым холостяком, который по заслугам прославился своей «назидательной болтовней, обычно переходившей в пьяное словоблудие, и елейным распутством со слезливыми покаяниями», как писал про него Роберт. Какова же была радость Фишера, когда он, наконец, поймал Гамильтона на непростительном грехе: в «день субботний», который полагается свято чтить, Гамильтон послал на свой огород кого-то из слуг, приказав накопать к завтраку молодой картошки!
Весь синклит местной церкви явился к Гамильтону, потребовав, чтобы он покаялся публично и заплатил большой штраф. Пуще всех старался все тот же Вильям Фишер, и ему же досталось больше всех: Гамильтон обозвал его «святошей Вилли», глупцом и ханжой. Собрались церковный совет и суд, и Гамильтон был приговорен к штрафу и покаянию.
Не растерявшись, Гамильтон обратился к пресвитерам эйрской церкви — высшему церковному начальству, а также к нотариусу Эйкену.
Толстенький подвижной Эйкен был человеком деловым, но вместе с тем весьма чувствительным ко всему прекрасному — к стихам, музыке, хорошей беседе. Он отлично говорил, любил декламировать и охотно вступился за «невинно оклеветанного друга».
«Оратор Боб» выступил перед высшим церковным судом с такой громовой речью, что к концу у него отскочили все пуговицы на жилете. Гамильтон был оправдан, а «святоша Вилли» посрамлен.
Может быть, это дело так бы и заглохло, если бы Роберт Бернс, которому Ричмонд рассказал о доносах Вилли Фишера на Гамильтона, не сочинил стихи о «святоше Вилли» и «эпитафию ему же». Ричмонд уже как-то показывал своему патрону стихи Роберта «Святая ярмарка», скрыв имя автора по его просьбе. Гамильтон был в восторге от «Молитвы». Он потребовал, чтобы Ричмонд немедленно привел к нему автора, пригласил Эйкена и доктора Макензи, и за кружкой пунша, который отлично варили в доме Гамильтона, «оратор Боб» прочел вслух новые стихи Роберта:
Громкий хохот стоит в гостиной Гамильтона. Роберт впервые слышит, как его стихи читает настоящий мастер, а «оратор Боб», не жалея голоса и жилетных пуговиц, с самым серьезным видом от имени «святоши Вилли» взывает к богу, чтобы всевышний простил ему встречу «с недотрогой Мегги», а заодно и другие грехи:
Но больше всего нравится слушателям, когда «святоша Вилли» начинает обличать их самих:
Гамильтон в восторге хлопает Роберта по плечу: эти стихи он завтра же покажет всем своим приятелям. Он просит Роберта с сегодняшнего дня приносить ему все, что он напишет. Доктор Макензи справляется о здоровье маленького Джона — десятилетнего брата Роберта, обещает зайти в Моссгил, принести лекарство: Джон кашляет уже давно, и Роберт боится за него. Эйкен долго трясет Роберту руку и зовет приехать в гости, в старый Эйр: там он познакомит его с влиятельными людьми — с мэром города, с профессором Стюартом, приехавшим в гости к своим родным, — пусть расскажет в Эдинбурге, какие тут, в Эйршире, есть поэты!
С этого дня Роберт показывает свои произведения не только брату и сверстникам, но и внимательным, образованным, любящим стихи людям. Впервые после Ричарда Брауна его слушатели — Гамильтон, Эйкен, Макензи — относятся к нему, как к настоящему поэту.
Но в отличие от Ричарда им пока что не приходит в голову, что эти стихи можно «напечатать в журналах».
2
В маленьком зальце таверны на железных рогульках, воткнутых в стену, уже догорают сальные свечи. Поздно. Потемнело ночное июньское небо, глазастые звезды заглядывают прямо на второй этаж, где танцует мохлинская молодежь. Несколько раз толстый Мортон, хозяин таверны, распахивает двери, ворча: «Время, время, леди и джентльмены, время!» Но трудно выставить разошедшихся танцоров: за свои пять пенни хочется наплясаться как следует.
Не только старому Мортону надоело ждать, пока кончится последняя кадриль. Черная шотландская овчарка Роберта вдруг врывается в зал, с размаху бросается на грудь своему хозяину и, чуть не сбив его с ног, с визгом облизывает ему лицо и руки.
Роберт с трудом успокаивает огромного пса, гладит его блестящую шерсть: «Лежать, Люат, лежать!» — и, обернувшись к девушкам, говорит: «Вот бы мне найти подружку, которая полюбила бы меня так же преданно, как мой пес!»
Все радостно смеются, и громче всех темноглазая смуглая Джин, дочь богатого подрядчика Армора.
