нескольких ударов по голове. Сорокин признал, что не присутствовал при осмотре ссудной кассы Мироновича во время составления официального протокола осмотра места происшествия, а потому он не мог делать заключений об обильном, либо напротив — слабом истечении крови из ран. Протокол же вскрытия тела погибшей, составленный доктором Горским, не давал исчерпывающего ответа на вопрос о величине кровопотери девочки. В силу этого все логические изыски Сорокина мало чего стоили; если выражаться точнее и строже — он не имел права говорить так, как говорил в суде.
Обвинитель, выведенный из себя жёсткими формулировками Карабчевского, обратился к председательствующему судье с просьбой «остановить защитника».
После того, как Карабчевский уступил место прочим защитникам, вышел ещё один весьма красноречивый казус. Защитник Семеновой присяжный поверенный с самым простодушным видом задал вопрос:
— Как вы считаете, г — н профессор, могла ли моя подзащитная, — он указал рукой на Семёнову, — осуществить убийство в тех условиях и при той обстановке, какие заключаются в подробном описании Семёновой после признания, что она — убийца?
Вопрос был коварным, как говорится, «с подкладкой» и Шумилов это сразу же почувствовал. «Это ловушка или провокация», — подумал он. Было очевидно, что Сорокин как эксперт — патолог мог говорить только о результатах анатомического исследования тела Сарры Беккер. Анализ показаний Семёновой (да еще таких запутанных и неоднократно измененных!) никак не мог входить в его компетенцию. Строго говоря, эти показания ему даже не должны были быть известны. Поскольку вопрос присяжного поверенного выходил за рамки экспертизы, Сорокину, отвечая на него, следовало воздержаться от каких — либо конкретных заявлений. Но признать, что он чего — то не знает было явно выше сил велеречивого профессора. Он, видимо, так увлекся ролью «изобличителя насильника — убийцы», что не почувствовал подвоха и безапелляционно заявил:
— Твердо убеждён в том, что по своим физическим качествам и бессилию, в каком Семёнова находилась в то время, она не годилась в убийцы и не могла совершить преступления даже над таким слабосильным существом, как Сарра Беккер.
— Па — азвольте, — подскочил со своего места Карабчевский, — Протестую против бездоказательных заявлений эксперта! Прошу занести в протокол, что в деле не содержится никаких указаний на истощенность Семёновой или её выраженную болезненность в момент совершения преступления. И Вы, профессор, насколько я знаю, никогда не обследовали Семёнову…
Тут — то всем присутствующим стало ясно, какую грубейшую ошибку совершил эксперт, смело взявшийся оценивать состояние здоровья человека даже не взглянув толком на него… Воистину, имеющий уши — да пусть услышит!
Шумилов потирал от удовольствия руки. Карабчевский был очень хорош, просто блистателен, спуску противнику не давал, использовал любой шанс для его дискредитации. Он демонстрировал то, что неофициально называется «жёсткой защитой». И делал это прекрасно.
Перекрёстным допросом Сорокина закончилось вечернее заседание. Был объявлен перерыв до следующего утра.
Кульминацией следующего заседания явился допрос доктора Горского, привлечённого обвинением в качестве свидетеля. Очевидно, помощник окружного прокурора Дыновский рассчитывал подкрепить таким образом экспертизу Сорокина, «смазанную» адвокатами. Горский явно нервничал и не знал как себя вести. Вместо того, чтобы защищать собственную работу — т. е. убеждать суд в том, что вскрытие тела Сарры Беккер было проведено на должном уровне и полностью отвечает требованиям, предъявляемым к такого рода манипуляциям — Горский в самом начале заявил, что он «полностью солидарен с экспертизой профессора Сорокина». Это был очевидный ляп, поскольку Горский не присутствовал на предыдущем заседании суда и не слышал заключение Сорокина, а мог судить о нём только по пересказам, т. е. с чужих слов. Кроме того, доктор совершенно упустил из виду то обстоятельство, что экспертиза профессора прямо противоречит его собственному — Горского — заключению. Причём Сорокин весьма пренебрежительно характеризовал проделанную Горским работу; вряд ли эта критика была объективной и Горский должен был бы защитить свою профессиональную репутацию. Однако, врач оказался до такой степени деморализован происходящим, что полностью отказался от борьбы и склонил голову перед авторитетом профессора Сорокина.
Шумилов помнил, что в протоколе вскрытия тела датированным сентябрём 1883 г., Горский констатировал гибель Сарры Беккер от асфиксии, хотя и признавал один из ударов в правый висок безусловно смертельным. Если бы не удушение, она скончалась бы от ранения головы, но, вероятно, только спустя какое — то время. Теперь же Горский называл главной причиной смерти ранение головы, а попытку удушения Сарры классифицировал как второстепенное воздействие. Хотя удушение жертвы и было доведено до второй степени асфиксии (т. е. до непроизвольной дефекации и мочеиспускания), сама по себе такая степень не являлась смертельной. Таким образом, как отметил Шумилов, Горский впал в очевидное противоречие тому заключению, которое готовил сам, а вместе с ним и ещё три специалиста, осуществлявшие вскрытие тела. Причем сам доктор, видимо, даже не сразу заметил допущенное в собственных словах противоречие, до такой степени он поддался магии фамилии Сорокина!
Однако, Карабчевский эти противоречия не упустил. Выйдя для перекрёстного допроса на свободную площадку перед скамьёй подсудимых, он процитировал доктору его же выводы о причине смерти Сарры Беккер годичной давности и взял долгую паузу, давая тому возможность вникнуть в смысл услышанного. Затем просто спросил:
— Что же произошло за этот год такого, что изменило Ваши выводы, доктор?
Горский был сбит с толку, вопрос застал его врасплох. Шумилов хорошо видел, как забегали глаза растерявшегося врача; ему надо было как — то выкручиваться, причем срочно.
— Видите ли, здесь налицо субъективность восприятия, вступающая в нетождественное перекрещивание с объективностью изложения…
— Что — что? — с убийственным сарказмом переспросил Карабчевский.
Это был настоящий театр, где разворачивавшееся действие ничуть не уступало шекспировским коллизиям.
— Иными словами, по сути, речь идет примерно об одном и том же, — взял себя в руки Горский, — но выраженном несколько в иной, усложненной и модифицированной форме, — стал он лепетать. — Оба воздействия — и рана на голове, и удушение — были равнозначно смертельны, весь вопрос только во времени, которое повлекло бы наступление смерти… — кое — как, очень коряво выкрутился судебный медик.
То есть теперь он уже противоречил тому, что утверждал 10 минут назад… Всё это, разумеется, производило самое тягостное впечатление на присутствовавших.
Карабчевский, однако, этим не ограничился. Он предъявил суду записку, подписанную помощником окружного прокурора Саксом, в которой доктору Горскому указывалось на то, что он, дескать, при подготовке заключения о смерти Сарры Беккер пропустили частицу «не» перед словосочетанием «исключается попытка к изнасилованию». Записка была приобщена к делу как вещественное доказательство. В то время, как записку рассматривали присяжные, обвинитель Дыновский сидел потупившись, опустив взгляд куда — то под стол; выглядел он чернее тучи.
Карабчевский между тем, продолжал методично давить:
— По сути дела Вам, господин Горский, было предложено изменить ваши выводы на прямо противоположные. Как Вы восприняли такое предложение помощника прокурора? Как попытку оказать давление?
По залу пробежал ропот. Бедный доктор промокнул лицо платком, выпил воды, потом, собравшись с мыслями ответил:
— Я воспринял эту служебную записку как рядовой рабочий момент. Я не усмотрел в ней никакого давления, это просто уточнение моих выводов со стороны прокуратуры. И, как видите, мои выводы касательно отсутствия попытки к изнасилованию убитой Сарры Беккер нисколько не изменились.
На него было тяжело смотреть, доктор Горский имел весьма жалкий вид. В эту минуту он, должно быть, чувствовал себя самым несчастным человеком на свете: он добросовестно попытался подыграть
