Юля уперла ручонки в бока:
– А то! Патриотка х…, так и сдохнешь тут старой девой! А там наряды, праздники, фейерверки, офицеры-душки! Блау-рота… Была бы я Юлия Легниц!
Грязной, в земле, рукой Антя залепила ей по лицу. И отвернулась. Скукожилась вся. Губы ее тряслись.
– Дрянь, дрянь ты! – кричала Юлька. – Дрянь завидущая! Жаба! Ты и твой Гивойтос!
Гнилые ступеньки хрустнули. Паненка подскочила и ляпнула дверьми.
– Ой, Боже ж мой, Боже ж мой, – стиснув пальцы в кулачки у подбородка, совсем по-деревенски причитывала Антя. Слезы капали, размывая грязь. Алесю захотелось прижать девушку к себе, успокоить, убаюкать. Из головы начисто выскочило, отчего он в эту Волю попал. С хрустом проломавшись сквозь кустовье, он сорвал припоздавший, слегка обвядший, но пышный георгин:
– Проше, панна Антя, только не плачьте, – привстал на колено. И снизу вверх разглядел ее глазищи – похожие на линялое жнивеньское небо, с черными вздрагивающими ресницами. И понял, что улыбается не чтобы обаять и успокоить, а совершенно искренне.
– Но она не должна была это говорить! – она нервно скомкала стебель, топнула потертой туфелькой по мягкой земле. И платье на ней перешито из старого. А как держится!
– Все дети беспощадны.
Антонида кивнула, как королева:
– Спасибо за сочувствие, пан Алесь. А теперь мне нужно идти.
И ушла! Ведрич статуем еллинской девки окаменел посреди садика. Такого он от Антоси не ожидал.
– Ах, какая прелесть! – прошептала Юлька. – Я знала. Прикидывается недотрогой, а к самой паны в окошко лазиют.
– Тихо, – рявкнул Алесь. – Я не к ней, я к вам.
– Ага… – потянула девица недоверчиво. – Спаленка сестрина.
– Вылезай! Поговорить надо.
Юлька чиниться не стала. Похоже, она не в первый раз покидала дом подобным образом. А жажда приключений пересилила все подозрения. Она даже покраснела от удовольствия, когда княжич ее поймал, и не торопилась вырываться из объятий. Алесь поставил девицу наземь. Отклонил ветки:
– Проше, ясна паненка.
Садик, без ограды переходящий в лес, встретил их совиным криком. Юлька немедленно притиснулась к Алесю. Вообще-то обнимать ее пухленькое тело было приятно.
– Панна Легнич не хватится?
Юля хмыкнула:
– Она на кухне. И вообще дуется. А почему 'Легнич'? Вы ж вроде нежничали?
– Мне ее жаль, – слукавил Алесь. – Дикая.
– Это верно.
Юля повернулась к нему совсем не детской грудью:
– Так зачем я пану?
– Молодые панны особенно хороши при луне.
Девушка прыснула:
– Так что, пан стрыг?
– Панна угадала…
Пришлось зажимать ей ладонью рот, чтобы не подняла всю Волю. Юля повисла на Алесе и вся вздрагивала от хиханек. Потом отерла щеки кокетливым платочком:
– А как вы меня кусать будете – вот так? – повернула шейку, – или вот так?
Пришлось корчить зверскую рожу.
Прощаясь под окошком – теперь собственным – Юля обещала показать такому веселому пану с самого утра окрестности. Если дождик не случится.
Блау, Тианхара, 1830, конец ноября
Айзенвальд не любил осень. Не за дожди, слякотные дороги и сумрачную тоску, не потому, что особенно сильно начинали болеть старые раны. Просто именно осенью чаще всего вспоминалось печальное женское лицо и камень у дороги, а вокруг ромашки, бессмертники, чабрец… и выбитые на камне крест и имя, которое он помнил даже во сне.
Трещали в очаге поленья, настольная лампа с абажуром мягко освещала разбросанные по столу бумаги, бронзовый письменный прибор и несколько книг с золотым обрезом. На бумагах лежал золотой прорезной медальон на длинной цепи, Айзенвальд и хотел, и боялся его открыть. За окном глухо бормотал дождь.
Шаркающей походкой вошел слуга, стал зажигать свечи.
– Оставьте! – бросил Айзенвальд нетерпеливо, и старик так же молча ушел, отразившись в радужном веницейском зеркале. Но тут же за дверью послышался топот, раздраженные голоса, и слуга буквально влетел в кабинет, проговорил, запинаясь:
– Его светлость правящий герцог Ингестром Отто Кауниц ун Блау.
А сразу за слугой, словно предвидя желание Айзенвальда послать гостя подальше, ворвался, бряцая шпорами, хлыщ в голубой полковничьей форме герцогства Блау, немного мокрый, со слегка обвисшими усами, но веселый и вполне довольный собой.
– Подвиньте кресло к камину! – велел он слуге. – И второе тоже. Вот так, славно. И подите. Генерал!
Айзенвальд хмуро обернулся:
– Я пятнадцать лет в отставке.
– Мой отец был кретином, отставляя такого человека.
– Герцог Урм…
Ингестром нетерпеливо махнул рукой.
– Почему вы заворачивали моих посланцев?
– Я слишком болен и стар, чтобы возвращаться к службе. Я писал вам об этом.
Герцог пожал плечами:
– Ну-у… Давайте разопьем бутылочку Rygas за встречу.
Он порылся в карманах и вытащил на свет изогнутый пузырек темного стекла, запечатанный сургучом. Айзенвальд поневоле поднялся за бокалами. Ингестром перебежал к столу, охватил его цепким взглядом.
– О-о, какая вещь! Позволите?
Схватил и открыл медальон. Милое женское лицо глядело на него из-под высокой прически, к вороту открытого платья был приколот цветок шиповника, а фоном плыли облака.
– Это она? О-о, простите, генерал.
Бесцеремонному герцогу на мгновение сделалось страшно, но он быстро пришел в себя, зубами выдернул пробку и разлил бальзам по кубкам.
– Ваше здоровье!
Айзенвальд сделал глоток и опустился в кресло:
– Простите, ваша светлость, мне трудно стоять.
– Ничего, мои лекари быстро поставят вас на ноги. Пейте, генерал, славный напиток. Я рад, что сюда приехал.
