– Лучше пусть графиня напишет. Про то, что мне только что рассказали. И упомянет какую-либо особую примету господина управляющего. Чтобы не оказалось путаницы. А письмо я передам.
Франя задумалась:
– Особую? Ну… ну, он не слишком любит… боится змей. Его укусила змея за ногу, как раз накануне того, как он стал у нас управляющим. Шрам должен быть… на косточке.
– Должен?
Паненка покраснела и залпом допила вино:
– Я… я подслушала.
Айзенвальд тепло улыбнулся:
– Хорошо, напишите про шрам. А что подслушали – упоминать не обязательно.
Лейтава, фольварк Воля, Крейвенская пуща, 1831, февраль
Ночь серебристо-голубой ялманью с крошевом звезд по клинку опоясала мир, лютым холодом проникла в жилы, полосой окалины выстроила ели на окоеме. В присадах у дома было темно, тяжело сбросила снег с ветвей потревоженная яблоня. Пес даже носу не высунул из будки, чтобы облаять нежданных гостей, только глухо звякнул цепью. Заворчал, острым слухом своим уловив вдалеке волчий вой. В лад ему зафыркали, забили копытами кони.
Долгое время казалось, никто не откроет. Потом в подслеповатом окне мигнул огонек, скрипнуло в сенях, и ворчливый голос стряпухи Бирутки окликнул:
– Кто?!
Хвостатый сторож, оказав при хозяевах рвение, хрипло взбрехнул, но все равно не вылез.
– Ой, откройте, пани господыня, – столь же хрипло взмолился Кугель. – Мочи нет – холодно.
– А сколько вас там? – спросила стряпуха подозрительно.
– Трое: я, да пан Генрих, да пан Тумаш.
– А чего вам надо?
– Ой, пустите, ласкава пани, в тепле отвечу!
Загремели запоры, дверь приоткрылась, выпуская пар. Бирутка с горящей плошкой и ухватом, взятым в качестве оружия, слегка посторонилась, позволяя закоченевшим гостям пройти.
– И чего вас принесло на ночь глядя?
– Нам бы коников в стойло поставить.
– Сейчас Януш сделает.
Толстенький Кугель так резво шуснул в тепло, что столкнулся с этим Янушем. Запнулся о дежку, горбатым носом проехался по висящему на гвозде корыту, наделав грохоту, и под конец впечатался в обильные прелести пани Бируты. При этом лысина нотариуса среди седеющих кучеряшек оставалась столь же значительна, а лицо все так же внушало, что пану можно доверить и семейные тайны, и имущество. Непонятно, успела ли Бирутка это разглядеть, но помякчела от нежданной ласки. Стыдливо спрятала за спину ухват и уже совсем беззлобно сказала:
– На кухню проходите. В покои, извиняйте, не пущу, нечего паненку смущать.
– Как она, здорова? – спросил Генрих.
Стряпуха молча кивнула.
– Ох, как бы не натоптать, ласкава пани… – продолжал ворковать Кугель, проворно захлопывая за собою обитую войлоком дверь. Бирутка фыркнула, глянув на месиво воды и снега на земляном полу: отряхнуть в сенях веничком сапоги догадался один Занецкий.
– Раздевайтесь! Кожухи от сюда вешайте, – жестом полководца стряпуха указала на жердь перед трубой. – А сапоги – на припечек. Валенки берите.
Вернулся неразговорчивый Януш, сел шорничать в углу, занавесившись льняными патлами. Узловатые руки протыкали шилом толстую кожу, протягивали дратву… Вот зачем им сбруя, если лошади нет? А если на продажу – кто же купит старое? Отставной генерал усмехнулся, поймав себя на этих рассуждениях. В кухне было уютно и тепло, так что клонило в сон. Посвистывал огонь в печи, угли со светца падали в дежку с водой; стылую ночь словно отгораживала литография в межоконье: скорбный Христос в терновом венце. Бирутка с закасанными рукавами, с полными руками по локоть в муке на выскобленном столе лепила вареники, начиняя их 'царским' вареньем и сухой вишней. Шуршала дратва Януша, проходя сквозь дырочки в ремешках, громко тикали ходики.
– Ну, и долго паны молчать будут?
– А? – Кугель вскинул кудреватую голову. – Простите, ласкава пани, умаялся. Снегу намело – чуть проехали.
– Ясно, что снегу… – Бирутка улыбнулась, оказав уютные ямочки на щеках. Она была еще очень ничего, и упади в обморок, пожалуй, ее будет приятней ловить, чем тощую панну Легнич. Есть за что подержать, если не свалишься с нею вместе. Айзенвальд прикрыл ладонями дерзкую усмешку.
– Так мы, стало быть, ехали… – Кугель поднял очи к закопченному потолку, пересеченному квадратной матицей. – В Ясиновское имение вельможного пана Гивойтоса Лежневского, да станет земля ему пухом.
Все перекрестились.
– А как за один день не заехать, да и заплутать возможно, а ласкава пани норову доброго… – тут Януш в углу как-то странно икнул и сунул в рот уколотый палец, – на улицу путника не выгонит…
Бирутка громко фыркнула, мука разлетелась, покрывая сединой стол, лавки и гостей. Нотариус расчихался и упрятал горбатый носище в громадный платок. Стряпуха взялась неловко отряхать Кугеля передником.
– И какая радость туда ехать? Там и не живет никто! А холод, да волки…
– Служба, ласкава пани, – мычал Кугель, – служба… Та пани, которой пан Лежневский все покинул, как бы померла.
Бирутка словно в испуге зажала рот передником, но Айзенвальд заметил в ее глазах блеск. На что, собственно, и рассчитывал.
– Так я еду убедиться, не запрятаны ли где в замке другие какие распоряжения, а если нет, так буду паненок Легнич во владение вводить. А паны ласкаво вызвались меня сопровождать.
Бирутка все еще не верила. Потому не кинулась сразу радовать паненку, а тяжело опустилась на скрипнувшую скамью.
– Как же померла… а если запрятаны… Ой, Боже ж ты мой…
Кугель отечески возложил длань на ее округлое плечо:
– Простите великодушно, так пани ночевать дозволяет?
– Ну что ж… Не прогонять же на ночь глядя…
Стряпуха тяжело поднялась и стала бросать готовые вареники в кипяток.
– Ужинать станем.
Тумаш радостно потер ладони, подвигаясь к столу. Януша сгоняли в погреб за сливянкой и квашеной капустой, Кугель величаво нарезал хлеб. К вареникам Бирутка подала горшок с домашней сметаной, в которой ложка стояла стоймя. Пошептала молитву, и оголодавшие мужчины лихо заработали ложками. Стряпуха вместе со всеми хлебнула сливянки, и щеки ее, без того румяные от печного жара, разгорелись еще ярче, глаза заблестели.
– Провожать вас некому, а дорогу расскажу, не заблудитесь. Весной да осенью там не проехать – топи кругом, а сейчас – по шляху четыре версты с гаком, потом вдоль опушки Крейвы и, как увидите озеро, через него напрямую. Не гоните только – со дна ключи бьют, лед слабый. Да кони дорогу учуют, вот… – Бирута запечалилась, подперла щеку ладонью.
Айзенвальд вытащил из кармана бусы из мутно-желтых янтарных шариков, каждый почти с перепелиное яйцо величиной:
– Это вам, пани.
На лице стряпухи перемешались смущение и подозрение: с какой это радости чужаку ей подарки дарить? И при этом страшно хотелось заполучить украшение.
