ГОНИТВА

– Красиво. Спи теперь. Утром Ян до станции проводит, Доколька называется. С конем я договорилась.

– Афимья… скажи мне. Откуда ты догадалась… про зелье?

Стебельки рассыпались по столу, резко запахло руткой и бессмертником.

– Так тебя же скрутило от одного запаха.

– Ты сварила его раньше, чем это заметила. Зелье смертельно ядовито, – как по писаному, отчеканила Гайли, – но при этом не вызывает привыкания, и, пьешь ли его, по виду не скажешь: руки не трясутся и зрачки не плавают. Откуда же ты догадалась, что я глотаю его все время, как воду – чтобы не умереть?

Случ-Мильча – Доколька, Хотетская гребля

Среди черных еловых лап прыскали рябиновые огоньки. По синему плыли белые облака. Немилосердно жарило солнце. Тряский ход телеги смягчало сено, устилавшее дно, и Гайли качалась в нем, как в душной колыбели, бездумно глядя в небо. Разлаписто посвистывали в проплывающих дебрях синицы, отзывалась сойка-пересмешнца, деловито трещали сороки, стукотали в тон конскому топу дятлы, разделывая шишки в своих кузницах. Выглядывала из хвои бусинками-глазами любопытная белка. Лес жил своей жизнью. Ему не было дела до проезжающих мимо людей. Изредка переводя ленивый взгляд на обтянутую серой свиткой спину молодого возницы, размышляла Гайли про то, что поведала ей знахарка Афимья. Выходило одно из двух: либо кто-то, может, сам Гивойтос – Ужиный Король, предугадав ход событий, зная, что Гайли- гонец не справится сама, подстелил ей в деревеньке Случ-Мильча пресловутую соломку в виде чаровного[14], сваренного на папоротнике зелья. Либо соломка эта была подстелена вообще везде, где Гайли могла появиться: по всей Лейтаве, Ливонии и даже Балткревии. Предупредительно и ласково. Только вот зачем? Чем таким особым славна девушка- гонец, чтобы столь ее оберегать? Не тем же, что когда-то умирала на руках Гивойтоса от страшной хвори, в конце-концов забравшей ее память? Даже с той стороны могилы охранял Ужиный Король, почему? А предвидеть любой извив Узора не по силам было даже Гивойтосу. Тем более что Гайли выбили из Узора насильно. Тогда второе. Вся разорванная захватчиками страна обманчиво мягко стелется у ног…

Глубоко погрузившись в мысли, Гайли не сразу, но все же заметила, как натужно ведет себя ее молодой провожатый. Всей спиной выражая страх, он то поторапливал флегматичного гнедого коника, то испуганно отпускал поводья и замирал, поводя и дергая белой головой.

– Что такое, Ян?

– П-пан-на… разв-ве не ч-чует?

Гайли вынырнула из ленивого омута, села, прислушиваясь к лесу и к дороге. Подковы цокали по деревянным, обомшелым плашкам очередной гребли[15]. Гребля была разбитая, между деревяшками плескала вода. Кривоватое чернолесье вокруг молчало. Это насторожило Гайли, но не испугало – гонцы редко чего-то боятся на своей земле. Непонятный страх парня скорее раздражал. Хотя Гайли должна была бы испытывать к нему благодарность: что нашел ее на могилках и к знахарке отнес.

Коник трюхал все так же мирно – по счастью, ему не передался испуг возницы.

– Мы скоро приедем, Ян?

– О-ох, не вем.

– Чего ты трясешься? Белый день на дворе!

Гайли крутанула головой в поисках отсутствующей опасности. Ну, разве гребля впереди окажется разобрана или ее перегородит упавшее дерево. Неприятно, но не смертельно. Можно объехать. Болото не казалось ей непроходимым, стыло по обочинам несколько прозрачных, в золотых березовых монетках лужиц, грелась на солнцепеке и на вид сладкая черника. Потек в папоротники уж. Есть такая примета, что где водятся ужи – гадюки не живут. Может, и ложь, да все равно так думать приятно. Гайли спрыгнула, пошагала, разминая ноги. Гребля чуть заметно прогибалась под ней.

– Вой, пан-на…

Коник никак не хотел бежать быстрее. Возница дергался и озирался все пуще, а заметив, что Гайли нет с ним, вовсе остановился. Уставленные на гонца глаза могли посоперничать в цвете с лицом, из ясно-голубых сделавшись совсем белыми, как и трясущиеся губы. Гайли рассердил его непонятный ужас. Она наклонилась над папоротником, цветущим на обочине. Что цветет он в одну единственную Купальскую ночь – всего лишь поверье. В теплые лета папоротников цвет мог продержаться и до конца вересня, вот только заметен был не каждому. Решительно сорвала девушка красный с продолговатыми лепестками цветок – пахнуло терпко-знакомо – сунула трясущемуся парню за пазуху. Ян вздрогнул и пришел в себя.

– Скорее, пан-на!

Подобрав вожжи, он хлестнул коника. Гайли прыгнула на сено, схватилась за грядку; дыхание захватило. И они понеслись. Она и думать не могла, что мохноногая сельская животинка с кривыми ногами и подвислым брюхом способна бегать так. И лишь потом поняла, почему. Болото по сторонам гребли задышало, вспучилось, будто вдоль единственной проезжей дорожки вдруг потекли, вздымая кольца, огромные жирные змеиные тела. Вздымались мох и черничник. Брызгала желтая жижа. Неприятно хлюпали, лопались огромные вонючие пузыри. Будто кто-то бежал, шуршал сучьями и белоус- травой, вспархивал и тяжело терся о трясину подбрюшьем. Может, ночью было бы еще страшнее: от этих мерных, хлюпающих, брызгающих, дышащих звуков и разбегающихся болотных огней. Но и днем оказалось не сильно приятно. При прямом взгляде ничего такого не было видно – болото, трясение жидкой грязи, целящие в лицо и пролетающие мимо ветки. Но боковое зрение улавливало что-то живое: как бы недоконченное видение всадников – чуть похожих на навьев, но куда более размытых, сегментарных, нелепых в лохматящемся мелькании: то ли ударившее в трясину копыто – грязь в лицо, то ли странная путаница скукоженных ветвей. Визжали конек и кучер, стреляла щепками гребля, давил страх. Пока Гайли, яростно вскрикнув, не раскинула руки, точно сжимающие стеклянный шар, разбросав его половинки по сторонам, накрыв пространство. И почти сразу же гребля завершилась, проселок вознесся в гору, и на песчаных урвищах приветливо замахали зеленые флаги сосен.

Ян кинулся Гайли в ноги:

– Панна… по гроб… верный… отслужу… душу мне уратовала…

Он сыпал словами, как из порванного мешка. Сопела заморенная лошадка. Гайли вытерла вспотевшее лицо.

– Да что… что это было?

– Панна гонец… – глаза Янки, снова обыкновенно голубые, полезли на лоб.

– Но не Пан Бог.

Парень помялся, прижимая ладонь к пазухе с папороть-цветом:

– То Гонитва, панна.

Крейвенская пуща, три года назад

Этот мир был, как на пуантинах Максимы Якубчика – затканное дождем пространство и уходящие в небо стволы. Стволы неохватные, обомшелые, старые, как мир. Пуща детских страхов и древних снов. И среди мороси редкий и внезапный охряной пожар дубовой кроны. И вязкая, оглушающая тишина. Готовая пронзить звериным рыком или стуком песта из-за узорчатого тына с оголовьями из человечьих черепов.

Всадник ехал среди дождя. Тоже неотсюдный, в длинном с капюшоном плаще и чуге с зелено-черными разводами, на скакуне красы дивной, тонконогом, с лебяжье выгнутой шеей и косящими полными жизни