ГОНИТВА

рыжими разумными глазами. Над розовыми ноздрями коня поднимался пар. Ноги и брюхо его, и плащ и сапоги всадника были мокрыми совершенно.

Миновав пламенеющую рябину, выбрались они на лысый холм, на ростань. И морось словно отрезало. Стало сухо и солнечно, и со всех сторон разом зашуршала, зашевелилась сухая трава. Как под ветром, поклонились чубчики бурьяна, почерневшая пижма, полынь… Но это был не ветер. Скакун запрядал ушами, задергался, высоко вскидывая ноги, так что всаднику едва удавалось удерживать его. Странный звук прошел над травой – печальная флейта, странный запах – тоскливая полынь. Всадник ничего не видел в траве, но она струилась, качалась, лилась – словно тысячи существ раздвигали ее везде. И сзади, и впереди… он понял, что это Сдвиженье. Что он опоздал.

Конь дергался и норовил стать свечкой, и всадник пустил его в отчаянный, бесконечный, невозможный прыжок…! И сумел.

Не погубить никого. Даже случайно.

Сухая короткая шершавая трава не двигалась. Только на пне, венчающем середину неведомо откуда начатых и оконченных дорог, лежал, свернувшись кольцами, блестя черной чешуей, уж, изгибая головку с желтыми пятнышками, немыслимо похожими на корону, и трепетал раздвоенным язычком, думая что-то, неподвластное людям. Или просто греясь в последних лучах осеннего солнца.

Парень спрыгнул с коня. Преклонил колено, с достоинством – как перед равным; смахнув с опущенной головы капюшон – и на рыже-золотых чуть вьющихся волосах стала видна свернутая ужом черная корона с двумя янтарями по сторонам треугольной маленькой головы. Уж с не меньшим достоинством ответил на поклон и, прежде чем растаять в траве, уползая в зимние гнезда, обронил изо рта маленький, сверкающий радугой камень. Парень поднял дар и до лучших времен сунул в рот, ощутив под языком солоноватой льдинкой. Сдвиженье началось. Но Ужиный Король одарил его благостью, и можно было успеть.

Окошко было у самой земли – сквозной квадратный проем, и запахи мокрого леса лезли в него удушающим духом крапивы, папоротника, плесени и влаги, и грибов, перешибая дыхание. Земляной серый хорошо утоптанный пол был чуть пониже окна, а крыша – задевала голову мохнатыми корешками, сеялась песком и козявками, мокрицами; гость презрительно сбил с плеча клочок паутины, заглянул в малиновое око уголька, очерченное колом камней, сизый дымок поднимался над этим неуклюжим камельком, вытягиваясь в дыру. Парню показалось, алый глазок насмешливо подмигивает. Он раздраженно пнул трухлявую стену. Из угла выскочила мышь, и, заполошно перебежав открытое пространство, спряталась в лохмотьях, мхе и сухих листьях самодельного топчана. Землянка была похожа на могилу. Собственно, и была могилой. Со всем, что в ней. Захотелось вырваться хоть в крапиву, хоть в топи – только не оставаться тут, чтобы гнить заживо. Да барсучья нора приятней этого места!

– Ты же нестарая, Ульрика! Как ты можешь жить здесь?… хуже зверя. Я сделаю свое – в последний раз, – и увезу тебя в город.

– Алесь… нет! – девка откачнулась, и большая уродливая тень ночницей мазнула по потолку, вздрогнули пучки высохших трав. Кутаясь в драный плат, Улька подумала, как не совмещаются Алесево юное лицо в золотистом пушке щетины и глаза – древние, ярые, с желтой искрой внутри. Злые. Ей было холодно.

Сухонькой лапкой она заслонилась, точно упреждая прикосновение.

– Мне хорошо здесь… тихо, – слова выдыхались с расстановкой – она разучилась говорить.

– Стоит ли из-за давнего предательства столько лет? (убивать себя – додумал каждый). По праву старой дружбы…

Варево расплескалось. Александр кинулся ловить котелок.

Угли недовольно шипели, плевались гнусно смердящим чадом. Ему еще больше захотелось уйти.

Рука у девки была теплая, пахла травой, вырывалась, как напуганный зверек, царапала мозольками…

– Улю… Всего две капли. В последний раз.

– А то увезу тебя силой, – пригрозил он.

Из-под спутанных волос на него с беспомощным отчаяньем глянули синичьи глаза.

– Не трогай меня… княже. Не можно мне! Что ж вы робите?! За что?

Алесь пожал плечами. Отодвинул немытую девку. Стоило возиться… пусть помирает… Нужна она, жаль! И насилой не возьмешь…

– Спалю! – сказал он. – Все спалю, и оставайся.

– Злы…день ты.

– Был бы я злыдень, – он развернулся, как тетива, – взял бы младеня в погосте и прирезал на капище. Малого прошу. Дай. В последний раз. Землей клянусь, в последний. Ты не почувствуешь даже.

Девка скособочилась в тени, раскачиваясь и тихонько воя, космыли падали на лицо.

– Вот тут, – прижала она вдруг ладошку к сердцу, – птице больно. Рвется!

– Ты просто спятила, – Алесь безнадежно сел на колоду у огня. – Столько лет столько людей проливают кровь за святое дело. Сидишь тут, прикидываешься блаженной. Стерва ты, Улька. Сестру забыла?!

Он вынул ладанку из-за пазухи:

– Тут земля с ее могилы.

– Нет.

– Я тебе никогда не врал. 'Стража' своим не лжет.

– Я не ваша.

– А чья же? Не ведьма, нет? Тринадцать лет в марце, так? Кто тебя из-подо льда вытащил?

– Помню.

– Вот и гляди, – он привалился к стене. Из отвора-оконца тянуло прелью, плесенью и грибами, крапивой, папоротником. Князь сидел спокойно. Словно время не подгоняло. Словно он заехал к любке в янтарный терем. Время было его.

Девка сновала по землянке, раздувала угольки, терла миску песком: но каждое движение ее было нарочитым и словно оборванным. Алесь ждал. Медленно достал из кармана склянку, откупорил, покачал в ладони, любуясь на сверкающее содержимое. Столь же неторопливо достал нож, прокалил над огнем.

– Нет. Нельзя навьев подымать. Грех.

– Прекратите, панна Маржецкая.

Властно взял Ульку за хрупкое плечо, разорвал ветхий рукав, чистой тряпкой обмыл кожу на локте.

– Грех здрады на твоей сестре. Не хочешь Северину спасти? Ведь из-за нее Игнася расстреляли. И тот генерал, каратель, приезжал на ее могилу.

– Неправда! Не-ет…

Лейтава, Краславка, 1830, середина августа

Адам Цванцигер, прямой наследник коменданта Двайнабургского Франциска Цванцигера, командор Краславской прецептории, барон, маршалок Люцинский, снял соломенную шляпу и вытер вспотевший лоб. На платке осталась черная полоса.

– Так что больше копать не будем, – вклинился в размышления голос Гервасия, артельного головы, третий месяц работающего с паном на раскопах. – Потому как грех. Пан ксендз говорил с амвона, что грех, долокопство и разрывание могил то есть.

Упарившись от столь длинной речи, бородатый Гервасий замолк. Как стена. Пан Адась судорожным движением ткнул пенсне и оглянулся на виленского профессора отдаленной истории. Толстый профессор то и дело вытирал обильно текущий по лысине пот и прикладывался к бутылке с сидром, засунутой в ведерко с водой. На умоляющий взор хозяина Краславки он только развел ручками. Что вы хотите, мужики, варвары, лейтвины. Отчаясь уговорить мужиков, пан Адась махнул рукой: а, все к черту! – и плюхнулся рядом с профессором на траву. После спиноломных мучений сидеть было удивительно приятно. В траве пестрели цветочки, трещали кузнечики и солнце, подбираясь к зениту, сулило скорый обед.

– Так что пан прикажет, – дипломатично кашлянул над ухом Гервасий. – Закапывать?

– Почему – закапывать? – этот невинный девичий голосок заставил артельщиков побледнеть, а пана