ГОНИТВА

Франя обернула к Алесю красное от жары лицо:

– Что вы… я…

– Вы понимаете, что значит патриотизм?

– Д-да, – она кивнула.

– Так вот, его обычно принимают за чувство, а он может быть действием. Гонцы… это те, кто могут услышать тихий голос нашей земли и донести его до других, чей слух не столь совершенен.

Франциска обхватила щеки:

– Я… мне казалось, это чувство… великое… А… вы нуждаетесь в костылях?

Алесь отшатнулся:

– К-как… какое право имеете вы рассуждать про наше чувство и нашу веру, судить, не понимая, и указывать, во что нам верить и как нам жить?! И каковы наши права, и…

– О Катилина… – пискнула Франя. И замолчала. Медленно заполыхали щеки и лоб. Она снова попыталась спрыгнуть с лошади, но Алесь грубо прижал ее к себе и пришпорил рыжего.

Краславка, владение барона Цванцигера, очень похорошела во времена его деда воеводы Людвика. На круче правого берега Двайны велел он возвести белокаменные палаты, вокруг которых разбили парк, простиравшийся до самого местечка. Там, на площади, окруженной каменными домами, по его же приказу воздвигли здание ратуши с башней, гостиный двор, госпиталь и при нем монастырь сестер милосердия. Во вновь отстроенных домах поселили ремесленников, выписанных из Шеневальда. На горе по другую сторону речки Краславки, разделявшей городок надвое, вырос великолепный костел. Костел этот предполагалось сделать кафедральным собором Ливонской епархии, разрешающая булла была уже получена, но политические дрязги помешали. Тем не менее костел этот великолепной барочной архитектуры навещали паломники не только Шеневальда, но Лондина и Лютеции.

В особом двухэтажном доме среди парка расположилась большая библиотека и музеум, пополненный уже стараниями Адама Цванцигера. В цоколе библиотеки помещалось уездное училище.

Краславка славилась превосходными изделиями ковров, бархата, сукна, ситцев, разного рода оружия, экипажей, золотых и серебряных украшений. Четыре ярмарки позволяли выгодно сбывать их на все стороны света. Также торговали жители льном, льняным семенем и пенькою.

Краславка вообще была удивительным городом. Расположенная как бы в чаше между Двайной и горами, она оставалась теплой даже тогда, когда осенние ветры сдували последнюю листву с деревьев, и свирепели лютовские метели. А сейчас городок млел в полуденном зное, пах перезрелыми вишнями и смородиной, прелью тянуло от замшелых стволов и широких листьев яворов, укрывающих дворец.

Копыта Смарды звонко процокали по каменному мосту над Краславкой, каменные же львы лениво жмурились вслед с парапетов. За мостом Алесь Ведрич свернул на уводящую вверх замощенную улочку. Панна Цванцигер опять попыталась вырваться. Алесь отстранил ее и взглянул с презрительным любопытством, как на возможно опасного зверька.

– К жениху торопитесь?

– Нет!! – Франя рыбкой забилась в его сильных руках.

– Сидите смирно! Я пообещал вашему дяде доставить вас домой, и я это сделаю. – Немного подумал и добавил тихо, но твердо: – Я ничего не имею против вас, панна Цванцигер, лично. Но ваш народ ответит перед нами за свои грехи, и очень скоро.

Алесь взошел к себе, распахнул двери и замер. Гайли- гонец стояла к нему спиной, и сперва он спутал ее с Антей, Антосей Легнич, бывшей своей невестой: та же гибкость, тот же каштановый, тяжелый узел волос на темени. На Гайли были полусапожки, ноговицы с росшивью по бедрам, широкая льняная сорочка с отложным воротником. Кунтуш с меховой оторочкой висел на спинке стула, рядом на столе прикорнула квадратная шапочка-конфедератка. В них Гайли, должно быть, напоминала картинку из гербовника или лейтавского готического романа. Девушка ела вишни. Пахло ими, и яблоками, и немного пылью. Над фарфоровым блюдом вилась оса – куда же без них. Алесь подошел и сам не понял, как, прижался губами к шее Гайли, где та переходила в плечо. Кожа была шершавой и теплой.

Гайли дернулась, едва не впечатавшись виском в косяк. Александр тоже отшатнулся, жалея о порыве – но вовсе не оттого, что Гайли была гонцом. Извечным женским движением вскинула она руки, поправляя волосы.

– Жа-арко… Простите, что я без приглашения.

Разумеется, тут же следовало начать уверять гостью, что она очень вовремя и все такое, но у Ведрича сил не было на мишуру. Он только сказал, что пока занят и пришлет покоевку [17] с обедом и водой для умывания. А вечером они сумеют поговорить. Была ли Гайли разочарована, он не знал. В конце концов, очень трудно что-то определить по лицу гонца.

…Угольями в каменке дотлевал за чердачным оконцем закат. Гайли стояла, прижавшись лбом к стеклу, и не обернулась на шаги. Алесь устало присел к столу, налил вина, залпом выпил, вытер потный лоб.

– Гайли?

Она дернула плечами. Выпала шпилька, каскад волос обрушился на плечи. От волос пахло сухим жаром летней травы, горечью обгорелых березовых поленьев. Все заныло внутри у Алеся. Он предчувствовал, что разговор выйдет нелегким.

– Алесь, скажите мне, – начала Гайли без предисловий, – кто я?

Управляющий приподнял брови: бесполезный жест, она все равно его не видит.

– Что вы хотите знать, Гайли? Что именно вы хотите знать?

– Гивойтос и Улька мертвы, Антося – она предана вам, она все равно мне ничего не скажет. Остаетесь только вы, – проговорила Гайли с непередаваемой интонацией, чуть удивленно растягивая слова. – Помните, три года тому. Когда я тяжело болела, когда я потеряла память. Я теперь сомневаюсь, что это болезнь.

– А что? – спросил Ведрич хрипло. Прокашлялся. Покачал в бокале вино, но выпить не смог. В комнате делалось темно и странно, и только на фоне окна обведенный золотом силуэт…

– Кто позаботился известить вейских знахарок, что мне все время нужно вино гонцов?

– Многих? – спросил Алесь тупо.

– Всех, кого я спросила. К каждой примерно три года тому приезжал мужчина. Они разнятся в описаниях, поэтому я не уверена, что это один и тот же человек. Но слова им были переданы одни. И названы мои приметы и имя.

– Вам сильно пришлось поработать.

– Вас это огорчает, Алесь? – Гайли наконец повернулась к нему, и в глазах мелькнула недобрая искра.

Ведрич пожал плечами:

– День был суматошный, я устал.

– А тут приехала дурочка с глупостями…

– Вы же знаете, что я так не думаю.

– А что вы думаете? – глаза ее, казалось, могли прожечь дыру в его лбу.

– Присядьте, Гайли, – велел Алесь жестко.

Она глубоко вдохнула, но все же повиновалась, опустилась на застеленную белым узкую кровать.

– Стоило мучить дурных деревенских баб…

Девушка дернула губами:

– Тогда ответьте мне вы, умный, рассудительный. Князь Александр Ведрич, я требую правды.

Он поднялся так резко, что почти отлетел тяжелый дубовый стол, скатилась и разбилась в осколки бутылка. Гайли ждала, не выказывая страха – хотя бояться было чего, впилась в Ведрича черными глазами.

– Ты действительно требуешь правды?!