ГОНИТВА

стал ходить по покою: три шага на четыре, запинаясь об угол стола. Сено хрустело под сапогами. Наконец, решительно вылил в чашку остатки водки, а чашку опрокинул в себя, и разбудил нотариуса. Тот заворочался, как ежик в логовище, сел, выпав из шубы, душераздирающе зевнул и перекрестил рот.

– Могла это сделать навка?

– А?…

– Навка могла это сделать? Убить Гивойтоса?

– Нет, они боятся янтаря.

И тут же захрапел снова. Айзенвальд не стал ему мешать. Оделся и вышел на воздух с непокрытой головой. Окно часовни все так же светилось. Сквозь стекло виднелись коленопреклоненные фигуры. Но генерал из вестибюля свернул в другую сторону и, светя под ноги прихваченным фонарем, по лестнице, где они нашли Ульрику, прошел в левое крыло. Знакомую анфиладу наполняли смутные тени, пепельный свет низкого месяца разложил кресты от рам на пыльном полу. Красный свет фонаря заставил тени потесниться по углам. Пройдя до конца, Генрих не стал спускаться к портретам, а еще раз свернул налево, в коридор, вдоль которого тянулись двери, похоже, гостевых комнат. Пожалев, что не взял у Кугеля ключи, Айзенвальд наугад подергал ручку одной из дверей. Та была не заперта.

Стоило смахнуть с вещей пыль – и показалось, что хозяйка покинула комнату минуту назад. Вот натянутая на пяльцы вышивка с воткнутой иглой, а рядом шкатулка для рукоделия с инкрустацией. Вот заткнутый за зеркало черепаховый гребень, на столешнице щетка с перламутром, а тут высохшие стебельки в вазе, готовые рассыпаться от дыхания. На стене на распялках, аккуратно прикрытые кисеей, два платья шерстяные и одно ситцевое. Две шляпки с бантами одна на другую сложены на комоде. Похоже, ненадеванные. Постель застлана – ни единой морщинки на покрывале. Здесь жил очень аккуратный и замкнутый человек. Жила.

Прикасаться к вещам казалось кощунственным. Словно Ульрика могла потребовать с Айзенвальда расплаты за любопытство. Жила панна Маржецкая схимницей, так и не отвыкнув от лишений в пуще. Вещей совсем мало, и роскоши никакой. Генрих одна за другой перебирал их, удивляясь и радуясь, что нашел ее жилище так сразу, точно за руку привели. И горюя: потому что присутствия Северины – какой он помнил, и догадывался о ней – здесь не было.

– Так вы еще и вор!

Не иначе, панна Антося желала проделать то, что не удалось за двадцать лет патриотам Лейтавы – выставить немца из дому – пусть даже одного единственного. Эта мысль так насмешила Айзенвальда, что он хохотал, икая и всхлипывая, и никак не мог остановиться. Лишь когда секретарь ухватился за раму, вознамерившись сунуть снежок за шиворот хозяину, истерика прошла.

– Спасибо, Тумаш.

Парень широким жестом зашвырнул ненужный снежок за окно, захлопнул его, отряхнул одна о другую рукавицы.

– Как хотите, панове, а я – спать. Вас проводить, панна Антося?

Рыжая ухватилась за подставленный локоть и удалилась с гордо выпрямленной спиной. Айзенвальд потянулся и вытер заслезившиеся глаза.

Холера ясна, подумал он. Я чувствую себя кошкой, раздирающей клубок. Или котом, неважно. Важно, что нитки торчат из него во все стороны, а я не знаю, за какую тянуть, чтобы не запутаться окончательно. Верпея прядет людскую судьбу. Нитки спускаются ниже, и кошка, путая и обрывая их, прыгает за звездами. И метания глупой ничуть не похожи на строгий Узор гонцов.

Я проиграл панне Антониде, проиграл ее фанатизму и молчанию. Я так и не знаю, поднял ли Ведрич навку, была ли она одной из 'богомолиц', исчезнувших из фольварка, когда панна Юля проявила чрезмерное любопытство. Я не знаю достоверно, был ли гонцом Гивойтос, и что заставило Ведрича так жестоко его убить. Если это Ведрич убил. Я не знаю, почему погибла Ульрика. Я знаю, что ни Антося, если она знает, ни Алесь ничего мне не скажут. Даже под пытками. Северину тоже…

Генерал подошел к окну и долго смотрел на серебряные звезды над черным гребешком леса. Затем решительно сунул за пазуху щетку с перламутровыми накладками – чтобы в Вильне спросить Юлю Легнич, эту ли подарила два года назад Антося одной из неизвестных, привезенных Гивойтосом в Волю через день после того, как Алеся Ведрича подобрали возле пустой могилы.

Лейтава, Вильно, 1831, февраль

Завернув скатерть и поставив на столешницу перед собой миски с маслом и толченым кирпичом, Айзенвальд чистил суконкой лампу, привезенную из Лискны. Следовало сделать это давно, но как-то все руки не доходили. Отставной генерал сунул лампу в шкаф и начисто о ней позабыл. А когда вернулся из Ясиновки, вспомнил. Подобрал стекло, выправил погнутый венчик, а теперь натирал основание. Суконка двигалась по круглому боку, очищая жесть от ржавчины и копоти. Руки были заняты, а голова свободна; мерные движения упорядочивали мысли.

Тогда с утра Айзенвальд с Тумашем и Кугель с большего осмотрели дворец. Антося довольно точно указала, где располагаются кабинет покойного, спальня и библиотека. Но опять, как в Лискне – здесь не нашлось ни документов, ни дневников, ни хотя бы завалящего счета или долговой расписки. Словно кто-то тщательно подчистил все следы.

Дело о двубое между Лежневским и Ведричем, затребованное из Полицай-департамента сразу же по возвращении в Вильню, состояло из пяти бумажек в коленкоровой обложке. Первым шло свидетельство арендатора из Воли, уже известного Айзенвальду Костуся Крутецкого, о факте двубоя, а также лист допроса этого самого арендатора; распоряжение наместника главы департамента по уезду начать расследование и акт закрытия дела 'в связи с гибелью главного обвиняемого' с приложением копии свидетельства о смерти из блау-роты. Фактически расследование продолжалось ровно два дня. Допросный лист и акт были подписаны Винцентом Баранкевичем – тем самым, кто занимался смертью князя Омельского. Присвистнув, Айзенвальд решил пригласить его в блау-роту, и почти сразу об этом пожалел. Лучший сыщик столицы оказался похож на испуганного хорька. Всем хорош: каштановый, кудреватый, худой, и глаза умные, – и при этом вонял и, словно в агонии, дергал длинными пальцами, хватаясь за все, до чего способен был дотянуться. Отставной генерал поспешно убрал со стола несколько документов и выставил мерзавчик с анисовкой и граненый стакан. Лекарство возымело действие, и вскоре уже Винцусь с удовольствием повествовал, как лез в болото, пытаясь добраться до тел Омельского князя и его слуги. Речь была живой, а описания точными, но к известному Айзенвальду мало что прибавили.

– Как пан думает: не могло ли князя убить нечто таинственное?

Баранкевич выдернул нос из стакана и вскинул ровные брови:

– Пан?… – и уразумев, что собеседник не шутит и не издевается, ответил: – Я следователь, пан Айзенвальд, прежде всего. И должен рассматривать факты, а не суеверия. С другой стороны, могло быть и так, если Господу то угодно. Но ведь пан позвал меня не для теологического спора?

Генрих достал и придвинул к Баранкевичу коленкоровый переплет. Винцусь вдумчиво перечитал бумаги. Гибкие пальцы пробежались по корочкам.

– Почему двубой не расследовали? А никакой тайны нет. Просто до замка добраться не было возможности. В ночь после смерти пана Лежневского был такой ливень – точно умер Ужиный король. Видели бы вы, что здесь творилось! Крыши ветром срывало, вековые деревья с корнем выворачивало. Воды было по колено. На Лукишках подмыло кладбище, и гробы по улицам поплыли. И назавтра было не лучше. Когда ко мне привели того арендатора, Крутецкого, с него лило, как с собаки.

Вспомнив кличку агента, Айзенвальд невольно хмыкнул. Баранкевич обиженно заморгал:

– Да вы у любого спросите: все так и было!

– Было! – писарь Прохор Феагнеевич на мягких войлочных подметках вплыл тихо, как кот, с горячим чаем и мягкими булками, и, похоже, какое-то время подслушивал у двери. Сыщик, дождавшись кивка хозяина, жадно вцепился в булку зубами.

– А потом сразу листья облетели, даже какие зеленые. Просто вороха легли. И скользко стало, я чуть лодыжку не сломал.