Винцусь закивал с полным ртом.
– Что этому… Ведричу удалось оттуда вернуться – это промысел Божий. Мы, было, поехали… в Ясиновку эту, – сыщик, звякая ложкой, размешал в стакане сахар. – Замок сам на острове стоит, вокруг озеро, и одна сухая грива с дорогой до ворот. Так еще при Жвеисе задумали, чтоб обороняться легко было. Уровень воды в озере поддерживали плотины и запруды, но потом за ними смотреть стало некому. Стенки обветшали, озеро обмелело, и почти все превратилось в верховое болото. Народу и скота утонуло!… Отсюда и дурная слава, и болтовня про Гонитву. Да еще пуща эта… – Винцусь с Прохором одновременно перекрестились. Прохор взглянул неодобрительно. Сыщик не обратил на это внимания, запил булку чаем, погрел пальцы о стекло. – Сперва ничего так ехали, терпимо. А дальше – хуже. Дождь моросит, дорогу развезло, мы больше возок вытаскиваем, чем едем, перемазались в грязи по уши. А откуда-то из-за деревьев, не поймешь, откуда, волки воют – ровно зимой. Просто душу рвут. На сухую гриву выехали все же. А версты через три – ее точно ножом обрезало. И грязная вода ключом бьет. Заехали к Крутецкому обсушиться и лодку взять, чтоб хоть через озеро в Ясиновку добраться, а он нам: 'Ведрич погиб!'
Айзенвальд выдохнул, стиснув пальцы в замок. Вот она, странная смерть, далеко ходить не надо. И обстоятельства сцеплены так красиво и правильно. В самом деле: зачем ездить далеко, тонуть в болоте, пересекать бушующее озеро, когда главный обвиняемый мертв.
Баранкевич будто ощутил его недовольство. Длинные пальцы зашныряли по зеленому сукну стола. Опрокинули плетенку с булками. Винцусь стал виновато и неловко укладывать их на место.
– Что это за примета: 'точно Ужиный король умер'? – добродушно спросил Генрих.
– А… – сыщик словно очнулся, кинул выковырянную изюмину в рот, сгреб крошки и отправил туда же. Отряхнул ладони. – У вас считают, лягушек нельзя убивать – дожди пойдут. А у нас – Ужиного короля. Вы про Сдвиженье что-нибудь слышали?
Перехватив недоуменный взгляд Айзенвальда, вмешался Прохор:
– Погодите, пан генерал, сейчас объясню. День это такой особенный, в середине октября. Когда змеи в зимние норы переползают. Тогда лучше на лесные дороги не ходить: ногу подымешь – а ставить будет некуда. Как речка, ползут: и гадюки, и медянки, и ужи. И упаси Боже задавить хоть одну. Всего змеи искусают – и помрешь.
Винцусь хмыкнув, потер свербящий висок. Удостоился от писаря очередного сердитого взгляда.
– Так вот, пане генерал. Самый главный у них – Ужиный король. Узнать его можно по золотой короне между ушками. И если ему низко поклониться и вежливо поздороваться, то он одарит…
– А если убить…
– …пойдет дождь, – Айзенвальд вдруг пожалел, что так и не показал Тумашу Занецкому портрет Жвеиса в короне в виде свернутого ужа. – Я понял, спасибо.
Перехватил голодный взгляд Баранкевича:
– Заберите с собой. Прохор Феагнеевич, заверните булки пану.
– Когда пан прочтет и подпишет, – сощурился писарь, резво заполняя бумаги.
Айзенвальд позавидовал его умению, выстраивая на гербовом листе строгую готическую вязь:
'…Прилагая улику в качестве ножа лидской работы с наборной рукоятью из янтаря, длина клинка одиннадцать и половина дюйма, извлеченного из тела пана Гивойтоса Лежневского и опознанного при свидетелях панной Антонидой Легнич как принадлежащего пану Александру Ведричу, что подтверждено оружейным мастером, и протокол осмотра покойного и места происшествия, подписанный двумя свидетелями, а также выписку из материалов следствия о двубое, меж панами Ведричем и Лежневским якобы состоявшемся, и о виде Александра Андреевича после оного (окровавленная одежда и прочее), прошу ротмистра Виленского общества по борьбе с политической заразой пана Матея Френкеля ходатайствовать перед Полицай-департаментом Вильни о возбуждении дела об убийстве пана Гивойтоса Лежневского, владельца имения Ясиновка, против пана Ведрича с взятием оного под стражу по факту пробуждения'.
Айзенвальд так глубоко погрузился в воспоминания, что не заметил ни тихого скрипа двери, ни быстрого шепота и робких шагов. И лишь когда жирная от масла лампа выскользнула из рук, и Генрих нагнулся за ней, он обнаружил себя нос к носу с незнакомым парнем, протянувшим руку с похожим намерением. Минуту они простояли, как обнюхивающиеся коты. Потом Айзенвальд выпрямился, попутно замечая грязные поршни и обмотки, заляпанную понизу серую толстую свитку, подпоясанную ремешком, нищенскую торбу на плече, худое лицо и влажные кучерявые волосы.
Парень стоял перед Айзенвальдом, мял в руках шапку. Топтался в натекшем с поршней буром месиве. Генерал морщился. Проще всего было позвать лакея, дабы выставил пришлеца за порог, а потом задать нерадивому хорошую трепку, чтобы не впускал кого попало. Но парень поднял ярко-синие, шалые свои глазищи, и Генрих промолчал. Нельзя гнать из дома своего сумасшедшего или святого.
– Пане… – незнакомец еще больше скомкал головной убор, и ресницы укрыли небесную синь. – Допустите до хозяйки. Служить пришел.
– Погоди, – Айзенвальд обтер полотенцем лампу и поставил на стол. – Ты не ошибся?
– Звезда указала, – юродивый завозился в шапке и извлек на свет измятый почти черный цветочек, держа с почтением, как наиглавнейшую святыню.
Первым побуждением Генриха было расхохотаться. Но он прожил в Лейтаве достаточно долго, он был горечью собственных поражений научен принимать всерьез здешние обычаи. Поклоняться цветку не более странно, чем, скажем, кипарисовому крестику с Атона с косточкой святого Марка внутри. Сумасшедший взгляд у парня – как у Карлотты. Говорят, прежде чем пырнуть ножом Марата, они тоже долго беседовали…
Лейтава, Миоры, два года назад
На закате жаркого июльского дня въехали в деревню два всадника. Кони под ними были чубарые, высокие и крепкие полукровки, взявшие от сарматских предков своих неутомимость и резвость, но привычные к бескормице и холодным лейтавским зимам. Короткие тела, сухие ноги с круглыми бабками, лебединый изгиб шей, точеные морды – было в конях что-то от цветущей женской стати. Шли голова к голове. На правом, если глянуть спереди, ехал пан в стародавней делии из серо-голубого сукна, спадающей по обе стороны седла и прикрывающей сапоги с загнутыми носами. По делии мерцала тонкая серебряная росшивь, витые бранденбуры тоже были серебряные, а пуговки – голубые. Было пану на вид лет сорок, лицо длинное, подбородок вздернут. На кудреватых волосах, достающих до широких плеч, стояла круглая медвежья шапка с аграфом. А между шапкой и янтарными, с твердым прищуром глазами чем ниже садилось солнце, тем ярче сияли две звезды. Рядом, сидя немного неловко, ехала звездчатая, как и мужчина, панночка. Лет ей по виду было за двадцать, зато хороша, как королевна. Были на ней сапожки 'в дудку' из зеленого сафьяна, узкие черные ноговицы и льняная рубаха с раскинутым по ключицам острым воротником – такая крахмальная и белая, точно и не проехалась ее хозяйка по жаре и пыли. Рука приспустила поводья, а голова откинулась, отягченная узлом русых волос. Лицо загорелое, губы твердые, а глаза широко распахнутые и как бы удивленные. Ноздри прямого носа трепетали, вбирая смешанный с навозом запах перегретой полыни, витавший над улицей.
Степенно кивающие на поклоны деды и старухи с завалинок всполошились, и палом по сухой траве побежало от дома к дому:
–
Сбегались и молодые, и постарше, и люди на возрасте. Окружили всадников. Протягивали своеобычные хлеб-соль, а к ним ладный шмат сала и мутный первач в бутыли…
– Спятили! Посередь улицы ставать! – заполошно крикнула какая-то бабулька. К
– А двоя чего?
– Выученица, видать. Все лапочке земельце легче…
