ГОНИТВА

жасмина и шиповника.

Следом привиделся медальон с омельского кубка: башенки, облака, острый запах зелья – а полустертых черт лица не разобрать.

И странный ростовой портрет: над клубящейся темной водой на парапете мостика женщина, одетая по-мужски. Узел волос растрепан, голова опущена, правая нога подобрана, а рука в замахе, и зеленый камешек летит из пальцев.

Образы менялись так быстро, что закружилась голова. Ружанец стиснул горло. Потянул вниз, коснулся, раздробил текучую воду – на брызги, капельки, осколки. Словно просыпалась с неба полня. Или побежало трещинками зеркало. И Гайли вмерзла в него лицом и выброшенными вперед ладонями.

– Очнись! Не смей!!…

Гонца за волосы выдернули изо льда, подхватив под локти, поставили. Быстро ощупали с головы до ног:

– Цела…

Грубо вытерли мокрое от воды и крови лицо. Заставили глотнуть вина.

– Северина!

Гайли вдруг вернулась в себя и испытала боль в избитом теле и отчаянье от того, что ее позвали забытым, чужим теперь именем. Осколком прошлого, в которое она не хотела возвращаться.

Снова закружился мир и подогнулись колени.

Гайли хлестали по щекам, голова моталась, а щеки жгло. Перед глазами скакали стенки оврага, небо, деревья, расплывчатые лица…

– Северина! Северина!!

– Не смейте… меня… так… звать.

Женщина выпрямилась, колотясь и стуча зубами, крошево льда посыпалось с волос и одежды.

На плечи тяжело легла и укутала знакомая голубоватая с серебристым узором делия.

– Ги-вой-тос…

Мужчина засмеялся низким смехом, обнимая Гайли.

– Северина, признайтесь хоть теперь; это вы ограбили фельдъегерскую почту?

– Что? Какая вам разница, Генрих? – справившись с дрожью, выдавила она и вдруг запнулась и широко раскрыла глаза. Никакой делии не было. Плечи Гайли кутала обыкновенная серая свитка, которую носят и повстанцы, и мужики. И вместе со свиткой прижимал гонца к себе оставшийся в рубахе широкоплечий мужчина. Крепкая шея поднималась из распахнутого ворота. Зеленые глаза и твердые губы выделялись на широкоскулом, усталом лице. А со лба с напяленной набекрень, похожей на свернутого ужа короной светили две звезды.

– Идти можете?

Не дожидаясь ответа, закинул ее на плечо; хватаясь за корни свободной рукой, стал взбираться наверх – к воздуху и свету. Гайли заколотила его по спине:

– Отпустите! Отпустите немедленно!…

Она не знала, плакать или смеяться.

Сверху послышался смутно знакомый голос:

– Пан Генрих, вам помочь?

Гонца вытянули и поставили наземь, придерживая, чтобы не упала. Она узнала ксендза Горбушку – прежде всего по рукам, вылезающим из слишком коротких рукавов, очень похожим на руки Шопена.

Освободившись от ноши, Айзенвальд толчком выкинул себя из оврага, отряхнул колени и ладони. Улыбнулся широко, радостно. Гайли и представить не могла, что он способен так улыбаться.

– Еще немного, панна.

Они с Казимиром подхватили Гайли с двух сторон под локти, почти понесли к проселку, где топтался у коней Ян. И не успели совсем чуть-чуть. Напуганные невесть чем скакуны заржали, сорвались с привязи; молотя землю копытами, поволокли ухватившего повод лакея по затравелым колеям. На повороте бедолагу отшвырнуло на молодые елочки. А скулящие верховые скрылись из глаз. И сделалось тихо, как перед грозой. Только скрипел на обрыве засохший ельник: колючий, голый, обросший лишайником, затянутый паутиной, темный и жуткий – словно собравший все ели, выброшенные после рождества.

И в его глухой пустоте мелькали тени, обманывали зрение.

Вился, наползая из оврага, густел туман. Рисовал холодные узоры. Набрасывал петли и миражи.

И когда утек в землю, открылись – до самого окоема – стволы с отсеченными ветками. Нет. Всадники. Люди.

Те, кто был аморфен и бестелесен, обрели плоть.

Они уже не таяли при взгляде в упор. Не меняли черты.

Они висели над Лейтавой.

Тени ветряных мельниц. Тени кладбищенских колоколен. Кресты, раскинутые крыльями.

Лопались пузыри трясины, колотил ветки вороний грай.

Замерла перед госпожой Стража ткачей, изнанка Узора.

Пустота. И давящий страх.

И Алесь Ведрич, небрежно бросив на сук поводья призрачного верхового, шагал навстречу, оставляя глубокие следы в вязкой земле. Чем-то похожие на царапины от креста, до боли сжатого Казимежем в ладони. С царапин капала густая кровь.

'То, что у вас, в Эуропе, народный вымысел, у нас – реальность. Мой Господь распадается на осколки. И у каждого свое имя, и каждый требует веры и обещает чудеса'. Боже, защити от таких чудес.

– Помогите Яну!

Ксендз с трудом вздернул голову.

– Помогаете мне сохранить лицо? Спасибо.

– Делать мне больше нечего! Парня ж жалко…

Казимир Франциск кивнул. Отступил – и левому локтю Гайли сразу сделалось очень холодно. Женщина задрожала, и Генрих сильнее прижал ее к себе:

– Не бойся.

Гайли хотела ответить, но зубы стучали так сильно, что было боязно их разжимать.

Холод продирал до костей и ныли кончики пальцев.

– Пусть идет, – усмехнулся Ведрич. Презрительно сощурился, разглядывая Генриха: – И ты катись. Панна Морена, я за тобой.

Жирная земля тряслась у Гайли под ногами. Точно тысячи коней замешивали тесто в огромной деже. Или здоровый шмель рвал и путал на стане нити основы – а ведь чтобы зарядить стан наново, требуется летний день с утра до вечера… год… жизнь… Проще всего сдаться. Встать на колени, уйти – в землю: бледными ростками, корнями, крошевом желтых костей. Вот он, уже расстелен по миру, алый плат для мертвой руки. И дышит в лицо грязно-белая волчица с гнилушечным ружанцем на шее, и тянет, болит в запястье правая рука.

И Алесь, будто в зеркале, протянул свою левую, забинтованную.

А у перепелки сердечко болит…
Ты ж моя, ты ж моя перепелочка,
Ты ж моя, ты ж моя, невеличкая…

– Ты клялась, панна… День в день.

Гайли сделала маленький шажок навстречу. Потом еще один. Хотя совсем не хотела идти. Айзенвальд поймал ее за шиворот, словно кутенка, кинул за спину:

– Нет, Александр Андреевич.