поплыло. В минуту просветления я понял, что все же сумел раздеться и лечь. До слуха донесся, как через вату, диалог:
– Да подожди, в субботу утром никого не будет. Смотаемся в Ханабад...
– А зачем в Ханабад? – вслух удивился я. – Его же три дня назад бомбили. Чего там делать?
Помню, после этих слов в палате наступила тишина. Кстати, поскольку при всех несчастьях у меня еще упал слух, наверное, я сказал это очень громко. И вновь беспамятство.
Давно замечено: в сложной ситуации наиболее вероятен самый хреновый вариант. Была пятница, когда я возлег на одр свой. К обеду врачи ушли. Так мною никто не поинтересовался. То же в субботу и воскресенье. А дела шли все веселей. Потом мне рассказали, что я вел себя спокойно, только бредил, звал кого-то, называл имена. Это я за собой с детства знаю. В бреду вечно зову то друзей, то соседей... Но никак не министра обороны, президента или Родину-мать. А было бы красиво!
Чертова артель
Кто-то холодными, сильными пальцами мнет мой живот. Больно же, бля! Белая шапочка, скуластое татарское лицо. Под халатом бугрятся погоны.
– Неужели так плохо... Здесь болит?
(Во, нашел чего спрашивать!)
– Да так... Терпимо...
И опять провал... В себя я пришел уже в раю. Узкая, как пенал, двухместная палата. На койке сидит человек в спортивном костюме «Адидас», большой, сутулый, морщинистый, с очень замечательными еврейско-украинскими очами-глазами.
– Давай знакомиться. Я – начальник КЭЧ. Из Кундуза.
Вот рядом с тыловиком и лечить стали. Капельницу притащили. Майор, начальник КЭЧ, быстро им все по моему поводу объяснил, застращал газетой и пр. Хоть и дивизионная газета, а все же журналист.
От лечения осталось в памяти следующее: когда ставят капельницу, моментально наполняется мочевой пузырь. Но встать нельзя. Все. Остальное лечение – «симптоматическое».
А вот другие стороны жизни были просто уникальны.
Инфекционные отделения госпиталей от Красноводска до Душанбе были рассчитаны на сорок-пятьдесят коек каждое. Да они большей частью пустовали. Помню, когда служил солдатом, полковник Кирсей, начальник инфекционного отделения Красноводского госпиталя, ухватился за меня как подозреваемого в дизентерии и поместил на сорок (!) дней в пустую десятиместную палату. Вот где я отдохнул! Спасибо, товарищ полковник. А дизентерию не обнаружили. Зато выдали справку, что в наряды на пищеблок меня ставить нельзя. И за это спасибо. А то старшина роты Важа Агапишвили по решению «дедов» начал чмурить меня нарядами по пищеблоку. Это было в 1969 году, летом.
А тут Афган... Где положено сорок – размещалось сто пятьдесят – двести человек. В два яруса, в палатках. С едой плохо. Кто предусматривал диетическое питание для такого количества людей?
Вот чем кормили: манная каша с вареной рыбой (хек), перловка, макароны, совершенно мизерное количество овощей. Напомню, речь идет о летнем периоде в Узбекистане! Жилистое мясо.
Голодные бунты в госпиталях вспыхивали периодически. Кое-где солдаты в нижнем белье высыпали на улицы. Это такая форма была у инфекционников. В армейских кальсонах с подвязками далеко ли уйдешь?
На первых порах о еде речь не идет. Но когда организм восстанавливается, то очень хочется кушать. И ведь тут не всякая еда подойдет.
Советский солдат изобретателен. После завтрака длинные лоснящиеся столы тщательно протирались – и за работу принималась артель «Чертова дюжина». Это нужно было видеть!
Из пластмассовой требухи использованных капельниц солдаты делали очень красивые и сложные фигурки. Рыбок, чертиков, цветы и пр. Присутствовало четкое разделение труда. Одни резали, другие красили пастой из шариковых ручек, растворенной в «Тройном» одеколоне, третьи, самые опытные, сплетали фигурки. Работа по уровню выдумки и качества была отменной.
На базарах в Карши эту продукцию охотно покупали узбеки. Чертики и рыбки болтались у них перед носом на лобовых стеклах «Жигулей». Стоил такой чертик пять рублей. Это много по тем временам. Продукцию сдавали уборщице – и она приносила продукты. Джем, повидло, сгущенное молоко, лепешки, арбузы и дыни.
Приближалась осень, и еда на улице превращалась в битву с огромными нахальными осами. Они просто сатанели, почуяв вареную рыбу, мясо и повидло.
Самоволка
Денег советских, да и никаких, у меня, естественно, не было. Зато было «именное поручение» – воинский чек тысячи на три. Это богатство по тем временам. Но выплатной пункт, ближайший, был в Термезе, в восьми часах езды на поезде. Когда дела стали идти на поправку, то пришлось побираться в долг у офицеров и прапорщиков местного гарнизона. Это были в основном авиационные техники. От них-то я и узнал, какое впечатление произвела моя реплика насчет бомбежки Ханабада. Их гарнизон располагался в городке с таким же названием. Дело обычное – по обе стороны реки – масса двойников-сел и городов. Люди, покидая родные места, уносили имена, в надежде вернуться к прежней жизни. Так вот, я говорил про афганский Ханабад. По нему периодически наносили бомбоштурмовые удары. «Бандитское» было для нас место. Но электростанция работала. И никто ее не взрывал.
В госпитале я как-то сошелся с большеглазым смуглым лейтенантом. Михаил Лисовский. Он очень интересовался подробностями профессии военного журналиста. Делать было нечего, провели мы с ним в беседах не один день.
В парне чувствовалась настоящая тяга к этой работе. (Через пятнадцать лет Михаил Лисовский, пройдя путь от корреспондента до редактора армейской газеты, основал издательский дом «Калейдоскоп» в Питере. А в 2003-м я уже не мог его найти по телефону. Что-то в «Калейдоскопе» перевернулось. Там, известно, картинки не повторяются.)
У Лисовского была молодая, очаровательная жена. Знаете, такой романтический западно-русский облик. Петербург, Ревель, все такое. И чудесный малыш, которого она привозила в коляске к воротам госпиталя. Были мы с Михаилом одной комплекции, и он помог мне организовать побег из госпиталя для того, чтобы получить в Термезе деньги.
В субботу, за неделю до выписки, рано утром я перемахнул через забор и сел в поезд, идущий на Термез. Мне повезло. Выплатной пункт работал. «Именное поручение» было заполнено правильно. Но мзду в пятьдесят рублей с меня сорвали. Для таких, как я, там стоял патруль. А почему не в форме? А где командировочное удостоверение? А тут погранзона. Брат, ты понимаешь...
Не нарываясь, с такими деньгами (!), на неприятности, я тут же вернулся на станцию.
На перроне узбек жарил рыбу. Большие куски бросал в кипящее в черном казане масло. Вынимал, чуть погодя, румяные, духовитые куски. Я был отчаянно голоден. Раньше в поездах редко разносили еду, да и не на что было купить. А теперь – богат!
И вот такие мысли: жареное – нельзя; рыбу – можно; жирное – нельзя; масло растительное – можно. Я так долго ходил и посматривал на эту рыбу, что узбек на меня стал поглядывать с подозрением. Да было от чего. Худой, значит, бродяга. Несерьезные брючки с косыми карманами и пестрая рубашка навыпуск.
Я купил эту рыбу и съел ее. Ничего, печень не возмутилась. В госпитале меня никто не хватился. Долги я раздал. Солдатам купил несколько банок конфитюра и десяток лепешек. Все. Оставалось ждать выписки.
Уродство средней тяжести-II
Тот же врач-татарин констатировал, что теперь со мной все в порядке, а раньше было очень плохо. Слава военной медицине! В медкнижке записали гепатит среднетяжелой формы. Нельзя было записывать тяжелую. Мудрое было указание – не плодить калек и инвалидов военной службы. Красиво, да? То, что лет через десять сотнями стали умирать сравнительно молодые и просто молодые воины- интернационалисты, уже не соотносилось с гепатитом. Просто с Афганом, с «синдромом», с психикой, с алкоголем... Но за большинством смертей стоял гепатит. Тот самый «легкий» и «средний» до тридцати, «среднетяжелый» после тридцати лет. У военных медиков свои тайны. И в эти тайны не прорваться. Хотя...
Весной 1986 года на пересыльном пункте в Ташкенте всем убывающим делали какие-то множественные
