заморочка у таможни, с целью изъятия.
– Сумку отдашь генералу (Игнатов назвал фамилию). Он тут боевую подготовку проверяет. Потом, после таможни, тебе отдадут.
Генерала этого я увидел у трапа, точнее, рампы в Кундузе. Багрово-синее лицо – харя «синяка», руки трясутся с перепою. Игнатов подвел меня к нему, сказал, что передачу заберу я. Генерал милостиво улыбнулся. А дальше начались фокусы. В Ташкенте, в аэропорту Тузель, этот алкаш сделал вид, что меня не знает. На вопрос, где мне ждать, он просто промолчал.
Все, накрылась сумка...
Совершенно подавленный (вот как я отплатил за добро Игнатову!), я прошел таможню...
Вдруг какие-то крики: «Кто от Игнатова? Возьмите сумку... Где вы ходите, капитан?» Метался в полумраке чернявый штабной полковник. Я схватил сумку... А, вот оно что! На замке глубокая царапина, сбоку вмятина. Пощупали. Я обреченно вскрыл баульчик. Дубленка на месте, под ней письмо и кассета. А «Шебро» где? Уплыл. Мать твою! Четыреста чеков. Почему-то я твердо решил, что по приезде займу денег и куплю Игнатову новый магнитофон. Да почему, почему! Я уважал его. И ведь он мне это поручил. А генерал, сука, это эпизод! Как вот теперь к его жене ехать? Я-то в отпуске. А полковник в Афгане на Новый год! Будь ты проклят, «генерал боевой подготовки».
Весь отпуск у меня щемило сердце. А когда я говорил о пропаже жене Игнатова, то чувствовал себя мудаком и даже вроде вором. А решилось все просто. Когда я прибыл в Кундуз после отпуска и попытался что-то рассказать Игнатову в свое оправдание, он махнул рукой: «Да при чем тут ты? Я все уже знал на второй день. Спасибо, кассету оставили... друзья!»
Ташкент вповалку
В Ташкенте под Новый год, как и везде, проблема с билетами. Впрочем, не для местных. Для офицеров 40-й армии. У входа в аэропорт будка чистильщика обуви. Подходишь, садишься. Уголовного вида узбек мажет тебе, неожиданно, ботинки сопливым составом. Блеск неимоверный. Цена тоже. Оказывается – это обувной лак и платить надо десять рублей. А вокруг уже крутятся пять-шесть помощников. Попробуй не заплати. Не отобьешься. А на помощь своих лучше не рассчитывать. Офицеры мало помогали друг другу в таких разборках. А патруль только мог забрать избитого и ограбленного.
«Жучки» в аэропорту предлагали билеты за двойную цену. Но я знал метод более верный. В служебный паспорт я просто укладывал двадцать чеков – две десятки. Все. Билет, с вылетом на следующее утро, у меня был. Ночь предстояло провести в аэропорту. Я ходил кругами по просторному зданию с гигантским пандусом. Тогда аэропорт еще был доступен во всей красе. Потом его перегородили.
Медленный обход занимал сорок минут. Так я продержался до часу ночи, а потом стал вырубаться. И таких «зомби» бродило сотни полторы. Ни присесть, ни прилечь. Тут я решился. В углу балкончика, за игральными автоматами, расстелил газету и, как был в шинели, в шапке, лег на бетонный пол. Проспал часа три. Хорошо. Но замерз. Пора вставать. И тут я увидел, что все пространство вокруг меня плотно застелено телами солдат и офицеров, лежащих навзничь на газетах. Важен был пример! Осторожно ступая, я выбрался с этого скорбного поля... У входа закурил и, совершенно не соображая, что мне говорит суетливый узбек, заранее отрицательно замотал головой... «Девочку хочешь, командир?» – медленно дошло до моего сознания.
Господа! Заранее отказывайтесь на Востоке от услуг местных жителей, если они не находятся в вашей власти. Обманут. В этом отношении меня восхищал мудрый майор Молчанов в Таджикистане. Он, видя приближающегося к нему таджика, громко заявлял: «Не курю, спичек нет, часов не имею, ничего не надо». А покойный подполковник Белогуров в Москве рыцарей «Гербалайфа» просто и отчетливо посылал на хрен, едва они открывали рот.
Неотрезанный ломоть
У меня не сохранилось никаких впечатлений или воспоминаний о поездках в Союз. Ну так, кое- что.
К примеру, на третьей неделе уже тянуло в Афган. Надоедала неопределенность. Это был синдром офицерский – вне службы я уже не имел ни радостей, ни забот, ни привязанностей, ни дела. Так, повидаться, водки попить, погулять, купить чего... Все откладывалось на потом. На «после Афгана»...
Что происходило там, мало кого интересовало.
Набор вопросов был стандартным:
– Ну как там? Не надоело еще воевать? Надолго мы там? Ты много душманов убил? Ну хоть одного убил? А правда, что в гробы часто других кладут, путают убитых?
И так далее.
В соответствии с вопросами возникали и ответы:
– Нормально. Через год заменюсь. Надолго, навсегда. Не считал, не знаю. Стрелял, было. А так, кто знает. Бывает. Все нормально.
Правда, встречались иные люди. Они ничего не спрашивали. Сердцем чуяли, что не нужно спрашивать.
Родственник один меня удивил. Он все настойчиво добивался ответа, положительного, на вопрос о том, не пристрастился ли я к наркотикам.
Мать только и сказала: «Ты будь осторожней, сына. Я переживаю». Казачка, одно слово! Видел я, появились в ее комнате образа Николая Святителя и Божьей Матери. Известно, кому казаки молятся. Покровителю и Заступнице. И еще была моя фотография в рамочке. Раньше никому в голову не приходило. Мать поставила...
Брат двоюродный заметил: «Ты раньше так не матерился. А вот вчера, когда поддали, в конце, так понес через слово, да зло так...» Вот это я запомнил. Нужно быть осторожней... Значит, была злоба внутри. Безотчетная, недоступная к ощущению. Но была. Спасибо, брат, учтем.
И еще в глазах многих я читал легкое сожаление. Афганистан? Ну, ты больной или неудачник. Вот и все впечатления.
Нет, не заняли мы пустеющую нишу живых героев. Далека и непонятна, неромантична и тщательно скрываема была афганская война.
Цензура в те времена была покруче сталинской. И народ был похож на стадо баранов. Говорят по радио: воюют афганцы, а наши только охраняют. И верили. Так спокойней. А гробы? Так митинги по погибшим не устраивали. И не дай бог на обелиске написать «погиб в ДРА» – затаскают. Это потом стали писать.
Непопулярность афганской войны была обеспечена. Нелюбовь к «афганцам» в войсках росла по причине их болезненной правдивости и протеста против тупой казенщины, особенно в области важнейшей – боевой подготовке.
Для военкомов и администраторов «на гражданке» они со своими льготами были головной болью.
Вот по всему по этому от одной бессмыслицы так хотелось уйти в другую. Там хоть платили, ордена иногда давали, да служба шла год за два (потом сделали год за три, как на войне. Точнее, месяц службы за три). И еще: там я не думал о будущем. Это приятно, это затягивает. Молод, подвижен, вынослив. Не в обузу никому. А часто даже нужен. Здравствуй, Афган! Неотрезанный ломоть приветствует тебя.
Все правильно.
Жареный петух (без подтекста)
– ...Мы дня три Новый год справляли. Все улететь не мог. Ну, как с тридцатого непогода пошла... А потом до четвертого бортов не было. У друга в редакции. Короче, чуть палатку не сожгли. Смотрю наверх, горим! Еле потушили. А над палаткой дерево – сосна – тоже полыхнуло. Летчики пожарку пригнали, залили все водой. Во, бля, Новый год был веселый...
Я перегнулся к нижней койке, где трое лейтенантов распивали и закусывали колбаской с лепешками и зеленью.
– А где это было? – с замиранием в кишках спросил я.
– В Кундузе, – машинально ответил рассказчик. – А что? В чем дело?
– А то, бля, что я – редактор этой газеты! – Я спрыгнул со второго яруса.
Дело было на ташкентской пересылке.
Лейтенанты было смутились и набычились, но я предложил им продолжить посиделки и достал бутылку дагестанского коньяка.
