начальник экспедиции деловых бумаг корнет Гамбургер. Но дел у Грибоедова было много.
Кологривов занимался не одним только сбором рекрутов и коней и скорейшим обучением их, на нем лежали и все хозяйственные вопросы. Казна отпускала ему средства мало и редко, а император требовал отправлять на фронт каждый месяц десять, а то и двадцать вооруженных эскадронов. Приходилось изворачиваться: солдаты сами изготовляли снаряжение, конский лазарет излечивал больных лошадей, часто поставляемых нерадивыми гражданскими чиновниками, провиант закупался у местного населения по «казенным», то есть насильственно сниженным ценам. Грибоедов сопровождал командующего во время его переговоров с поляками, сперва выступая переводчиком в тех случаях, когда продавец не знал русского языка, а Кологривов из тактических соображений не желал общаться по-французски. Потом ему стали поручать улаживание дел с местным населением, недовольным поборами. Он очень ясно всегда понимал, где можно проявить твердость, а где нельзя, и благодаря его ловкости генерал мог снижать казенные издержки на миллионы рублей без серьезных столкновений с польским населением. Кологривов пекся, конечно, не о казне — та все равно не выделяла денег, но коль скоро они необходимы, ему пришлось бы платить из собственного кармана. Грибоедов избавлял его от дополнительных расходов, проявляя отнюдь не хозяйственную сметку, а врожденное, подавляемое жизнью с матерью умение находить общий язык с различными людьми.
Он проявил себя не только как эконом. В августе 1812 года император счел нужным создать совсем особую структуру в армии: высшую воинскую полицию, в чье ведение передал вопросы боевой и скрытной разведки во враждебных, союзных и нейтральных государствах. Служащие воинской полиции могли быть русскими офицерами или чиновниками, могли набираться из жителей других стран, но от обычных осведомителей отличались тем, что приносили присягу России. В резервной армии воинской полиции не полагалось, поскольку Польша считалась частью Российской империи, и разведку вести здесь вроде бы не было надобности. Однако на деле она оказалась нужна, как нигде. Кологривов обязан был наблюдать за состоянием умов поляков, чтобы вовремя замечать и при необходимости пресекать попытки противодействия и прямой измены. Не сделай он этого — страну могло охватить волнение, а то и восстание, подавление которого стоило бы крови и русским, и полякам.
Разумеется, в его распоряжении находились лица, благожелательные к России, находились многочисленные торговцы, ростовщики и прочие, заинтересованные в сохранении мира и общающиеся по делам с влиятельными людьми, чье настроение чутко улавливали. Их доклады, устные или письменные, стекались в штаб — и вот ими-то и занимался Грибоедов. Он месяц за месяцем улаживал возникавшие конфликты между армией и местным населением, стараясь не задевать гордость польских вельмож и шляхтичей, не разорять страну, но и не наносить ущерб интересам воюющей России. Ему верили обе стороны, и он не обманывал их доверия. Дела, которые ему поручали, были, в сущности, не слишком важными, но, собранные воедино, они могли бы привести к тяжелым последствиям, не прояви он дипломатического такта.
Теперь он поселился в Бресте, рядом с Бегичевыми. Город был хотя побольше Кобрина, но весьма на него похож и такой же скучный. Первым домом почиталось имение графини Оссалинской, богатой польки, лояльной к России, владевшей отличной французской библиотекой, предоставляемой в пользование всякого грамотного кавалериста. Графиня устраивала и балы. Привыкнув в Москве к изобилию барышень, готовых уцепиться за любого кавалера, Александр, вступив в залу, был немало удивлен множеству мужчин, окружавших немногочисленных дам. Красавицы польки напропалую кокетничали, в этом искусстве с ними могли соперничать одни только француженки, далеко уступавшие им в красоте. Завоевать успех в их прелестном обществе было совершенно необходимо для молодого гусара. Даже Чаадаев, при всем своем безразличии к женскому полу, привык в своем полку хвастаться победами, хотя бы выдуманными. А Грибоедов, избавленный от сдерживающего влияния матери и прежнего друга, дал полную волю врожденным склонностям. Он был молод, музыкант, влюбчив, охотно говорил вздор, притом по-французски — чего же еще надобно дамам? Он искал возможности выделиться в толпе офицеров, чтобы потом уже не упускать достигнутого преимущества. Одних музыкальных талантов тут было, безусловно, недостаточно.
К следующему балу он придумал способ отличиться: вместе со Степаном Бегичевым въехал в залу на конях, прямо по парадной лестнице на второй этаж. Появление всадников вызвало веселый переполох, хотя Кологривов был им мало доволен, находя кавалерийское мастерство более полезным в другом месте. Он сделал друзьям выговор за их выходку и начал думать, что Грибоедов дурно влияет на Степана, хотя тот старше. Он решительно не понимал, как этот молодой человек, при его гибком уме и строгом воспитании, может быть таким отчаянным повесой. Александр уже приобрел среди приятелей лестную репутацию «пасынка здравого рассудка». Поэзию он забросил и вел разгульную жизнь, раз уж не пришлось ему побывать в боях. Иногда он позволял себе такие выходки, что у Андрея Семеновича волосы вставали дыбом.
Однажды он пришел с Бегичевым на службу в соседний католический монастырь. Степан остался внизу, а Грибоедов забрался на хоры, к органисту, выгнал его и сам уселся за инструмент. Органист, конечно, не осмелился протестовать. Некоторое время Александр играл положенные духовные мелодии со всем своим великим мастерством — и вдруг в самый торжественный момент службы в величественном органном звучании под сводами костела грянула русская плясовая «Камаринская»! Другого бы генерал за это на гауптвахту отправил, но Грибоедову все сошло с рук. Ведь не спьяну он это затеял, не с мальчишеским дурачеством: мало ли русских народных песен или других мотивов, способных возмутить верующих? нет, он выбрал именно Камаринскую, имевшую довольно ощутимый антипольский дух, ибо в давние времена в Камаринскую волость Речи Посполитой стекались беглые крепостные из России, о которых и пелось: «Ах ты, сукин сын, камаринский мужик!» Католическое духовенство порой навлекало недовольство русского начальства, и Грибоедов счел полезным погрозить ему кулаком в такой шутовской форме, что, однако, позволило бы избежать более серьезных столкновений с ксендзами. Затея оправдала себя, и Кологривов предоставил своему адъютанту делать все, что заблагорассудится.
Александр весело предавался развлечениям. Шампанское, музыка и женщины на несколько лет заключили для него почти все, чем красна жизнь. Степан разделял эти вкусы, да и все равно местные прелестницы не оставили бы без внимания красавца кавалергарда. Он только не был так изобретателен в веселых проказах, так остроумен и насмешлив, как его молодой друг. Беседы Степана всегда отличались серьезностью, он много читал и размышлял и умел верно и точно судить о людях и вещах, говорил то афористически сжато, то долго и умно — и за это получил прозвание Вовенарга, в честь французского мыслителя семнадцатого века. После нагоняя, полученного от Кологривова, он немного присмирел, заслужив от Грибоедова иронический титул «Ваше Флегмородие». Но в глубине души Александр признавал нравственное превосходство Степана, чувствовал в нем силу здравого рассудка и характера. Эти добрые качества вполне отвечали его собственным: ведь не весь свой век он собирался повесничать да числиться у Кологривова по письменным делам.
Война между тем шла к концу. После октябрьской «битвы народов» под Лейпцигом стало ясно, что нужда в кавалерийских резервах скоро отпадет. Русская армия вступала во Францию, Кологривов продолжал на всякий случай готовить эскадроны, помимо сотни, уже отправленной на фронт, но император их не требовал, и в Польше скопились многие тысячи русских солдат. Часть резервов отправили под командованием генерала Ермолова в арьергард русской армии, но они так и не вступили в бой. Теперь дел у Грибоедова почти не было, вечерние его развлечения оставляли ему свободным весь день, и он решительно не мог найти себе применения.
Случай помог ему, хотя сперва он не почувствовал благодетельной заботы Провидения. В начале 1814 года он получил известие о смерти Генисьена. Оно расстроило его: привязанность к нему чахоточного мальчика немного раздражала, но он почувствовал некоторую вину, что так и не выбрался навестить его в Варшаве. Александр попытался заглушить мрачные раздумья о бренности всего сущего движением. Это тотчас произвело свое действие: во время какой-то лихой скачки по обледенелой земле конь споткнулся, он перелетел через его голову и сильно ударился грудью. Кости остались целы, но внутренние боли и власть старшего медика армии кавалера Петрова надолго уложили Александра в постель. Теперь ему оставалось только знакомое с детства развлечение — книги, однако они мало радовали: он был бы не прочь познакомиться с новинками литературы, но журналы в Брест не доходили, а перечитывать давно известных авторов было скучно. Он открыл для себя великую польскую литературу. Неподалеку жили родные польского
