поэта и драматурга Юлиана Немцевича, завоевывавшего славу среди сограждан. Грибоедов часто слышал о молодом поляке, но не интересовался им. Заболев, он послал к графине Оссалинской за сочинениями Немцевича, прочел и стихи Адама Мицкевича и сумел понять и полюбить польскую поэзию.
Все же он предпочитал живое общение. Дружба Бегичевых стала ему драгоценна; братья проводили у него все дни, делились мыслями о будущем и рассказами о прошлом. Грибоедов прочел им наизусть своего полудетского «Дмитрия Дрянского» и вызвал искренний восторг слушателей. Степан не питал склонности к сочинительству и тем выше ценил чужие способности, а Дмитрий в редкие свободные часы пытался набрасывать прозаические описания польского быта, но стихов не писал.
К сожалению, Бегичевы, особенно Степан, порой на несколько дней покидали Брест по делам службы. Спасением для Грибоедова стал приезд в штаб юного Лазаря Лазарева, младшего сына богача Ефима Лазарева, который основал Армянское училище, после превратившееся в Лазаревский институт восточных языков. Лазарев был очень серьезным юношей, великолепным знатоком восточных и европейских языков. В армии, где один Грибоедов мог оценить его знания и стать ему интересным собеседником, они быстро заинтересовали друг друга и сошлись. Лазарев совершенно подпал под обаяние Александра, столь непохожее на его собственный нрав; юный армянин даже прощал его неизменную трубку (Грибоедов стал завзятым курильщиком, только во сне расставался с чубуком, а днем почти не выпускал его изо рта). А между тем Лазарев мог дать Грибоедову больше, чем получить от него: он сообщал товарищу начатки сведений об армянском и других восточных языках, и они с увлечением сравнивали их с европейскими. Впрочем, для Грибоедова эти занятия были скорее забавой. По утрам он лишался и их, поскольку все офицеры отправлялись на учения. От скуки он попытался вернуться к поэзии, но дело не клеилось; душа его почти никогда не стремилась излиться в стихах, а для пьесы он не находил сюжета в окружавшей его жизни. Он мог бы попробовать описать прежних московских знакомых, но зрелище сожженной столицы еще стояло у него перед глазами — смеяться над Москвой он не мог; не мог и придумать высокую трагедию о прошедшей войне — он слишком мало ее видел. А главное, он не хотел творить для себя и друзей, как в отрочестве, без надежды увидеть свой труд в печати или на сцене. Питомец Антонского, он был по-своему честолюбив.
Степан подал ему разумный совет (Степан вообще был прекрасным советчиком, давал советы редко, но всегда счастливо, и его друзья на опыте убедились в их полезности). Бегичев предложил Александру сделать перевод какой-нибудь непритязательной комедии, которую легко было бы отдать в театр, всегда нуждающийся в коротких веселых пьесках под занавес спектакля, и поупражнять на ней полузабытое поэтическое мастерство, а спрос с него, как с переводчика, был бы меньше, чем с молодого автора, выходящего на суд публики с оригинальной вещью. Он даже обещал поискать в библиотеке графини Оссалинской подходящего автора и принес томик модного французского драматурга Крезе де Лессера.
Грибоедов увлекся работой, стараясь меньше следовать французскому тексту, а больше сочинять самому. Похвалы Бегичевых, которым он читал явление за явлением, его одушевляли и впервые дали ему представление о такой тонкой материи, как удовлетворенное авторское самолюбие. Но новые события, вместе с выздоровлением, отвлекли его. 18 марта русская армия вступила в Париж, город капитулировал, Наполеон отрекся от престола, Россия торжествовала победу, император Александр находился на высочайшей ступени славы. Настала пора раздавать трофеи. Князь Д. А. Лобанов-Ростовский за важнейшее дело по созданию резервной армии, обеспечившей победу русского оружия, получил высший орден Российской империи — орден Андрея Первозванного. Генерал Кологривов — третий по старшинству орден Владимира I степени (второй по старшинству орден Георгия I степени он не мог получить, потому что его давали только за боевые заслуги, и за всю войну его пожаловали лишь троим: Кутузову, Барклаю де Толли и Беннигсену). В Бресте весть о высоком отличии узнали в начале июня, и офицеры штаба и всех стоящих вокруг города войск, искренне любившие своего взыскательного, но доброго командира (насколько может быть добр боевой генерал), условились отметить радостное происшествие, устроив пышный, невиданный праздник. Грибоедову поручили его описать — надо же ему было, наконец, оправдать свою должность «при письменных делах». Отчет решили пристроить к В. В. Измайлову в «Вестник Европы», испытывающий постоянную потребность в интересных корреспонденциях.
Торжества назначили на 22 июня в Бресте, а четыре дня спустя отдохнувший от веселья Грибоедов отправил письмо издателю, вскоре опубликованное. Это было его первое выступление в печати, выступление, словно задавшее тон его творчеству:
Сам Грибоедов оду не сочинил, а стихи, которыми он щедро усеял свой текст, не произносились на празднике; они были продолжением его прозы, как проза — продолжением стихов. «Мне, было, весьма хотелось описать вам в стихах блеск сего шествия, блеск воинских нарядов; к несчастью, никак не мог прибрать рифмы для лядунок и киверов, и так пусть будет это в прозе», — шутил он.
Шатры для приема раскинули в версте от города, в очень живописном месте, рядом с дачей генерала:
Это удивительное стихотворение понравилось самому Грибоедову и его сослуживцам, но ни автор, ни читатели не придали ему значения. А между тем так в России еще никто не писал. Александр сочинил его с небрежной быстротой, не позаботясь об отделке, поэтому строчки у него вышли разной длины и совершенно беспорядочными. Таким размером издавна писали басни, имитируя разговорную речь — но у Грибоедова не было ни басенного содержания, ни басенной медлительной раздумчивости, свойственной даже Крылову. Таким размером в конце жизни иногда писал стихи Державин, но у него укороченные строчки располагались строго ритмично, наподобие припева в конце куплета:
