чем в самой длинной пьесе.)
И вот из-под пера Грибоедова вылился залихватский монолог балаганного зазывалы. Александрийские строчки служили ему скелетом, укороченные — подвижными членами. Три года назад он таким слогом описал празднование в честь Кологривова, но тогда его пером водила небрежность, и он забыл об этом опыте, теперь он использовал его сознательно.
Сосницкий первым оценил преимущество нового стиля. Он очень бы желал получить возможность произнести что-либо подобное со сцены. И Шаховской начал по-новому писать для своего любимца роль, достойную его таланта. Шаховской, а не Грибоедов. Александр надолго потерял всякую возможность для творчества.
Сам виноват — зачем пускал к себе Каверина? Тот вечно приставал к Грибоедову с предложением выпить (или, как он называл: «тринкену задать»), встречая отказ, пил и наедине. Утомленный пьяным духом в квартире, Александр съехал к старому, положительному другу — не к кому-нибудь, а к тому Иону, который некогда заботился о его университетских успехах. Теперь бывший немецкий студент переименовал себя в Богдана Ивановича, получил докторскую степень и занял должность директора немецкого театра в Петербурге. Они прожили вместе дней десять, но размеренная немецкая жизнь показалась Грибоедову пресной, и он перекочевал на квартиру к Завадовскому.
Здесь собиралась вся оставшаяся в Петербурге компания Грибоедова, и ему было приятнее, чем с одиноким забулдыгой Кавериным. Бегичев по-прежнему оставался в Москве, и его письма не приносили Александру утешения: матушка, по слухам, ввязалась в какую-то аферу с покупкой имения; Степан как-то уклончиво рассказывал о своем московском времяпрепровождении (почему бы он стал таиться от друга?), зато сообщал, что отец Васи Шереметева, узнав в нем сослуживца и приятеля сына, приступал с расспросами о связи Василия с Истоминой. Она длилась так давно, что уже начала восприниматься почти как супружеская. Степан не видел в этом повода для беспокойства. Князь Шаховской открыто жил с актрисой Ежовой, князь Гагарин — с Екатериной Семеновой, а Шереметев, хоть и хорошего рода, не был ни князем, ни даже графом. Но родители Василия придерживались иного мнения и, зная пылкий нрав сына, с ужасом ожидали известий о его женитьбе на танцовщице. Бегичев не мог их успокоить и переадресовал к Грибоедову как самому разумному в петербургском окружении Шереметева.
Александр с удивлением прочел просьбу неизвестного ему старика Шереметева помочь образумить заблудшего отпрыска. Василий же, бывая у Завадовского и Грибоедова, жаловался, что отец перестал высылать ему денег. Грибоедов полагал, что эта испытанная мера легко разрешит конфликт, и не был удивлен, когда в театре прошел слух, что Истомина уехала от любовника, обвиняя его в жестоких с ней поступках. Многие полагали, что юноша «ничем другим перед нею не провинился, как тем, что обмелел его карман». Это произошло в субботу 3 ноября, а в понедельник Александр зашел к балерине за кулисы и попросил поговорить с ним об этом разрыве, надеясь сообщить в Москву утешительные для Шереметевых известия. Он, само собой, не собирался мирить любовников (это была всегдашняя забота Шаховского), не собирался и ухаживать за Истоминой (он давно ее знал и не питал к ней ни симпатии, ни уважения, как, скажем, к великой Семеновой или добродушной Ежовой). Истомина была бы рада выговориться, но в театре ей все мешали, а открыто ехать к Грибоедову она боялась, зная бешеный характер Шереметева. Они договорились встретиться после спектакля у Гостиного двора, на задах театра. Александра эта предосторожность позабавила: не к нему же будет ревновать Васька Шереметев! Но он согласился, а отставленный ревнивец действительно следил из-за угла, словно герой мелодрамы, и видел, как кто-то (он не узнал издали Грибоедова) повез актрису — и куда! — к Завадовскому! Репутация его квартиры была недвусмысленна.
Шереметев в слепой ярости кинулся к юному лейб-улану, известному дуэлянту Якубовичу: что делать? У бретера на все был один ответ: драться, разумеется, только кому и с кем? Истомина была у Завадовского, но привез ее туда Грибоедов (это приятели вызнали у слуг и совершенно забыли, что Грибоедов сам там живет), стало быть, есть два лица, требующих пули, а раз Шереметев один, то Якубович готов помочь ему. Тогда составится отменная четверная дуэль (une partie carree), от которой Якубович заранее приходил в восторг, ведь такого в России еще никогда не бывало! Ему казалось совершенно не важно, обольстил ли кто Истомину, хотел ли обольстить, есть ли у Шереметева повод для дуэли, — он мечтал устроить необычный поединок.
Василий через два дня помирился с Истоминой, но продолжал допытываться, с кем и зачем она была у Завадовского и что там в действительности произошло (не произошло ничего, но он не поверил). В пятницу 9 ноября в четыре часа дня Грибоедов с Завадовским были потревожены вторжением Якубовича с Шереметевым, которые ввалились в квартиру и потребовали «тот же час драться насмерть». Хозяева не могли взять в толк, где надо стреляться: тут же, в комнатах, или на улице, в наступившей темноте? Они как раз садились обедать, и Завадовский попросил два часа сроку, чтобы поесть, пригласив к столу и новоприбывших. Те от приглашения отказались, и Грибоедов счел все происшедшее пьяной выходкой.
Однако наутро он был поднят в девятом часу явившимся из казарм Якубовичем, который уже всерьез передал формальный вызов от Шереметева Грибоедову и свой Завадовскому. Александр никогда прежде не получал картеля. Отвергнуть его казалось невозможным даже человеку испытанной в боях храбрости. И все же он отказался стреляться с Шереметевым, «потому что, право, не за что», но согласился на дуэль с Якубовичем, если тому так уж хочется. В тот день поединок состояться не мог, на следующий день поднялась метель, и за два дня слухи о готовящейся «истории» облетели весь город. Друзья дуэлянтов пытались их урезонить. Завадовский, великолепный стрелок, вел себя безупречно, отрицал свою вину перед Шереметевым и готов был мириться. Грибоедов вообще не принимал дела всерьез и не понимал, при чем тут он. Якубовичу о возможности мира никто и не намекал, характер его был всем известен. А Шереметев твердил, что ничем не обижен, но должен непременно драться, потому что «клятву дал».
Делать нечего — но барьер договорились установить на двенадцати шагах, что не предполагало серьезного исхода. 12 ноября Грибоедов в роли стреляющегося секунданта поехал с Завадовским на Волково поле. Они взяли с собой Иона, надеясь обрести в его лице незаинтересованного и разумного наблюдателя. На месте они увидели не только противников, но и хмельного Каверина и еще каких-то офицеров, собравшихся полюбоваться невиданным зрелищем.
Первыми стрелялись Шереметев с Завадовским. Граф вышел к барьеру безмятежно спокойным, а у Василия руки дрожали от бешенства, всю ночь подогреваемого в нем Якубовичем. От нетерпения он поднял пистолет слишком рано, слишком сильно надавил на спуск — и пуля порвала сюртук противника, не задев его самого. Тут уж Завадовский разозлился («Ah! II en voulait a ma vie! A la barriere!»)[9] и начал целиться всерьез. И он и Грибоедов хором стали его уговаривать пощадить Василия, и Завадовский обещал метить в ногу. К несчастью, Шереметев услышал эти переговоры и потребовал честного выстрела, обещая в случае промаха начать новую дуэль и чуть ли не подстрелить врага из-за угла, если тот от нее откажется. Завадовский спустил курок — Шереметев упал, пораженный в живот. Каверин подошел к нему с вопросом: «Что, Вася, репка?» (то есть «Что, нравится?»), но прочим было не до смеху. Шереметев бился в конвульсиях, и даже Якубович согласился отложить поединок, чтобы отвезти раненого домой.
Александр чувствовал себя ужасно, он беспрестанно видел перед глазами умирающего Шереметева. День прошел в тягостном ожидании. Вечером 13-го Василий умер. Грибоедов, Завадовский и Якубович были арестованы, началось следствие. Грибоедов твердо стоял на том, что о дуэли знал, как и все вокруг, но сам на ней не присутствовал. Весь город слышал о его роли секунданта, но следствие от него признания не добилось и вынуждено было оставить его в покое.
«История» наделала шуму. Дуэль в России считалась преступлением, за которое по старому петровскому указу полагалось отсечь выжившим правую руку. Указ никто не отменял, но столь варварское наказание никогда не применялось. Обычно гвардейцев переводили в армию, армейских разжаловали в чинах или вовсе — в солдаты, а статских запирали на несколько месяцев в монастырь на покаяние.
Грибоедов и впрямь был в покаянном настроении, на него нашла ужасная тоска, и он с горечью писал Бегичеву о происшедшем, хотя не чувствовал за собой вины. От Степана он узнал положение дел в Москве, где все еще стоял двор. Старый Шереметев, словно древний римлянин, явился к императору и умолял простить убийц сына, говоря, что ожидал такого ему конца за его распутную жизнь. Даже мать предпочитала лучше видеть сына погибшим от руки графа Завадовского, чем женившимся на актрисе. Истомина тем временем находилась в зените славы. Шальные юнцы толпой увивались вокруг богини, из-за
