Она сцепляет руки в замок и прячет их между колен.
— Ну, а горбун… Договорились, я пойду к нему завтра.
Они опрыскивают виноград купоросом в третий или четвертый раз, никуда не денешься от всех этих новых методов. Сейчас положено купоросить и шесть, и семь раз; сразу же после ливня они бегут наверх к своим чанам. Наверх — это значит на склон над деревней, за полями, садами. Летом прошло несколько сильных дождей, после которых все эти работяги в синих блузах, с посиневшими от купороса усами, бродящие вверх-вниз, вверх-вниз между лозами, сразу хватались за пульверизатор.
Малышка Эмили идет к ним со своей корзинкой. Она должна отнести завтрак отцу и братьям. У нее красивое платье в полоску, соломенная шляпка с шелковой лентой, красивые светлые волосы;
Господи, что еще надо в жизни? Она спрашивает у деревьев: где он? Она идет среди вишен по заросшей травой дороге с двумя колеями; Боже мой, какой можно быть одинокой! Она поднимает глаза, вокруг пустота, вокруг ни единой живой души. Только ее собственная тень на траве слева и чуть впереди. Тогда она смотрит назад и видит деревню на склоне и все ее крыши, но что ей за дело до этих крыш? До этих яблонь, орешника, слив, загородок, железной дороги, вокзала? Когда идешь вверх, озеро сзади становится шире, а за ним встают горы, дрожащие в теплом воздухе, словно готовые к отлету воздушные шары. Она идет вместе со своей тенью. Она уже видит виноградник, где должны ее ждать отец и два брата. Виноградник с другой стороны стены, туда ведет железная красная дверь; она видит резные листья с голубыми разводами на дивном зеленом цвете, как после голубого дождя. Голубой дождь пролился на землю, подпорки и камни. Она видит своего отца и двух братьев, в плетеных шляпах и с медными чанами; усы у них — как мокрая штукатурка, грудь — как кирпичная кладка, штаны — как столбы из цемента.
Они говорят: «А! Это ты» — и уходят мыть руки. Вот и все. Она ставит корзину на стену, откидывает белую тряпицу, вытаскивает две бутылки, ставит их в тень, вынимает ножи и стаканы (они едят без тарелок руками) и ждет. В ее голове одни только обрывки мыслей… Вот таков мой отец. Отец и братья молчат, потому что говорить им не о чем, да к тому же они проголодались. Они устраиваются бок о бок, между их головами виднеется озеро. Много чего можно видеть между их головами: муху и бело-желтую бабочку, а еще парус. Они нарезают хлеб и сыр, подцепляют еду кончиками ножей и отправляют в рот. Потом руки их опускаются, а челюсти ходят туда-сюда; никто не двинется с места, не скажет ни слова. Они свесили головы, руки и ноги вперед. Обычно они не такие. Но в чем дело? В чем дело? Как так выходит, что ничего и нигде не выходит? Между их плечами вода, вот и все; между головами вода, вот и все. О, расставание! Они здесь, и я тоже здесь, они едят хлеб и сыр. Она видит воду: прощание; она видит деревья: прощание, прощание! Но вот там, у изгиба реки, под скалой, виден кусочек берега; конечно, он там, он там, а я здесь. Морис там, а я тут, о, прощание! Она опускает глаза, она не может смотреть, у нее больше нет сил, а отец и братья — те ничего не замечают. Как им понять ее, ведь никто не может понять другого, человек один, всегда один; вот они, вот он, а вот я. А ведь мы думали, что он и я… У меня было все оттого, что был он… Все уходит, и как тут сдержать рыдание, но они пьют и едят, ничего не видят и ничего не слышат. Они пускают по кругу стакан, причмокивают губами, облизывают кончики усов и встают. Но мне-то, куда мне идти?
Они снова берутся за медные чаны и идут набирать раствор; она складывает в корзину бутылки, ножи и стаканы; куда же идти?
Она снова идет по вишневому саду. Теперь ее тень идет следом и справа. Тень вертится вокруг вас до самой смерти, а потом конец.
Она входит в деревню. С ней здороваются, она отвечает — вот и все. Вдруг она останавливается. Она видит Ружа, который идет перед ней и сворачивает в переулок; сама не зная зачем, она следует за ним. Вот он проходит за сараями, там, где мастерская итальянского коротышки-сапожника…
В тот час все работали на виноградниках, и Руж никого или почти никого не встретил, кроме детей, игравших на берегу, и женщин напротив жилища Перрена, да и те стирали, стоя к нему спиной. Он не заметил Эмили, свернул за сараи и подошел к двери с надписью сверху черным по белому: «Сапожник». Этот старик сапожник был итальянцем, Руж хорошо его знал — звали итальянца Росси. Но уже месяца два, как Росси увезли в больницу с двойным переломом ноги, и в мастерской заправлял его работник — горбун. Он появился в деревне как раз перед тем, как с Росси стряслась беда, и Руж ничего про него не знал, да и никто ничего про него не знал. В один прекрасный день он пришел к Миллике со своим аккордеоном, и люди сказали: «Он чертовски здорово играет». Потом он пришел еще раз, и все согласились, что таких, как он, еще поискать. А потом был этот вечер с савойцем, и больше его никто и не видел. Откуда пришел он? Никто не знал. И вот Руж толкнул дверь, зная только то, что горбун в мастерской, потому что видел его в окно. Он услышал стук молотка, потом наступила тишина, и прозвучало: «Входите!»
Горбун сидел на низеньком табурете, потому что не поместился бы на стуле со спинкой: он не мог держать голову прямо или откинуть ее назад. Он повернул лицо к Ружу, и его красивые глаза сверкнули; он занес молоток над латунным гвоздем. Руж подошел поближе, засунув руки в карманы.
— Я пришел не за башмаками, — сказал он. — С нашим ремеслом они не так-то быстро снашиваются. С нас своя шкура слезает…
Он начал с того, что прошелся по комнате, разглядывая верстак и лежащую на нем всякую всячину: куски кожи, колышки, горшочки с топленым варом, сапожные ножи.
— Так что я пришел не к сапожнику, месье… — Он хотел вспомнить имя, горбуна, но так и не смог. — Потому что кто ж станет спорить, что второго такого, как вы, не найти… И вы, наверное, не знаете… — Он бросил взгляд на горбуна, который, с трудом задрав голову, тоже смотрел на Ружа. — После этого дела с савойцем, вы знаете, нам всем было так неприятно… Но мы надеемся… Я-то сам там не был, это она… Вы же помните, Жюльет, мадемуазель Жюльет…
Горбун встал, стараясь совладать со сгибавшим его весом горба. Он молча прошел к двери в соседнюю комнату, на минуту исчез и вернулся.
— О! Я вижу, что ваш инструмент в порядке, — заметил Руж. — Надо же, как вы ловко сумели… Кожу подобрали, да и клей, если вы его склеили… Надо же, как он отлично звучит… Не хуже, чем прежде, я вас поздравляю… О! Она будет довольна… — Он замолчал, оттого что горбун все равно бы его не услышал. — Я вам еще не сказал, месье… — И замолчал снова.
Пальцы горбуна пронеслись снизу вверх по перламутровым клавишам, потом он обеими руками сдавил мехи…
— Она скучала по… Ну да, по этому, по вашей музыке. Она хотела знать: может быть, вы придете? Ей не хватает… В ее краях… — Тут Руж поправился: — Вообще-то, ее края — это как сказать… Ее настоящая родина здесь… Она Миллике, как и дядя, а какое еще имя у нас… Просто она там родилась и выросла, а ведь у них целый день танцы и музыка… Она говорит, что там больше любят гитару, но в горах на железной дороге немало итальянцев и они играют так же, как вы… Ее надо понять… Она еще не совсем привыкла…
Он замолчал. Снова полилась музыка, высокие аккорды, потом низкие, словно кто-то встревожил пчелиный рой и хочет поживиться медом. Руж был в их власти, звуки летели со всех сторон и метили прямо в него, заглушая любые слова. Надо было ждать. Потом он снова услышал себя:
— Это как с парусами: только представьте себе, она смеется над нашими, потому что они из холста… Там-то у них плетенные из рафии, как циновки, и к тому же квадратные. Она смеется над нашими, потому что они белые и острые… Сантьяго, вот как… Но место хорошее, там тоже много воды… Так что она умеет грести, ловить рыбу и плавать. Ну, я и сказал себе: «Она и здесь может все это делать», вот только музыка…
Одна протяжная нота — и вдруг перебор клавиш, словно мышь пробежала над потолком.
— Но если вы согласитесь пойти… Потому что она… она приглашает вас. Выпьем по стаканчику вместе… Она будет довольна.
Снова звуки.
— Вы, это, не то, что… не то, что другие… Все эти проходимцы. Этот парень, савоец… Вы — совсем другое дело, — говорил Руж, а музыка витала вокруг его слов. — Вам я верю… Но все же лучше поостеречься, если вас увидят идущим ко мне. Пусть с вами пойдет Декостер… Может быть, прямо сегодня? Это был бы сюрприз для Жюльет. Она знает, что я пошел к вам, но это и все… Вы поиграете ей немного, вот так, вдруг… — Он обрадовался и начал смеяться. — Вы согласны — тогда решено… Сегодня вечером. Я
