Он никак не мог подобрать слов…
— О! Мне нужно быть там… Да здесь и делать нечего…
— Что… надо?..
В эту секунду послышался звук открываемой двери, и с лестницы донесся голос:
— Эй, старый болван, держи ее за руку, слышишь, и запри дверь на ключ…
Но было поздно. Маргариты и след простыл.
Нацепив кое-как юбку, с трудом волоча ноги в стоптанных башмаках, спустилась мадам Миллике собственной персоной, уперла руки в боки.
— Вычти из ее жалованья… Выброси ее пожитки… Чтобы ноги ее здесь не было… Я тут хозяйка, слышишь… Все твое под арестом, ты нищий… Иди спать, старый дурень, это лучшее, что ты можешь сделать…
И грохнула дверью.
Прибыли музыканты. Их было восемь. Оркестр Гавийе, самый искусный в округе: костюмы стального цвета, черные фетровые шляпы, черные шелковые галстуки, белые рубахи с отложными воротниками. Перво-наперво они выпили по стаканчику у стойки, не выпуская из рук инструментов, на славу начищенных бельгийским порошком. Потом пистон подал сигнал, и вскоре музыка волнами понеслась к деревне и лесу, отдаваясь в сердцах людей.
Эмили пришла одна. Здесь было слишком много народа, чтобы на нее сразу обратили внимание. Она прошлась вдоль лавок, напрасно ища его повсюду. Она остановилась, посмотрела направо, посмотрела налево: она видела лишь внушительных размеров руку, вынимающую из жестяного ящика фигурку, на голове у которой было два пера, красное и белое; рука поставила ее рядом с другими фигурками с глазами из белого сахара.
Подъезжали все новые автомобили. Пожаловала даже разодетая молодежь из дальней деревни на покрытых пылью велосипедах с цветами на рулях.
Человек на земле одинок. С Эмили здороваются, но она не слышит. Снова играет музыка. Эмили встает за дощатой загородкой, украшенной пахучими еловыми ветками; там обычно собираются дети и женщины вместе с теми, кто слишком стар для танцев. На помосте сидят музыканты, раздувающие щеки за пюпитрами с нотами. Она смотрит по сторонам невидящим взглядом оттого, что видит только одно: его нет, он все еще не пришел. Впереди головы, спины, взмахи рук, головы в шляпах, без шляп, лица с усами и без усов; тур танца закончен. Эмили встает у выхода, через который следуют пары, держась за руки. А Мориса все нет. Его словно нет на земле. Музыканты вынули из инструментов мундштуки, дуют в них и трясут, чтобы избавиться от слюны. Над ними гирлянды и флаги. Видите, какие мы нарядные. А вы что думали, мы оденемся как в будни? Сегодня праздник, и мы сменили платье — вот, поглядите, белые перчатки. Кавалеры ведут девушек в сад и угощают лимонадом за железными крашеными столами.
Тьма поглощает день вдоль белой дороги, закрывает тучами солнце на небе, ложится на землю, траву и столы, за которыми пьют, веселятся, смеются. Деревянные лошадки карусели кружатся на месте, дети беззвучно дуют в картонные трубы. Толпа оттесняет Эмили обратно к лавкам. Она видит инвалидную коляску и рядом клетку на складном столике. Безногий мужчина повторяет:
— Ваше будущее, месье, медам!
Эмили видит за клеткой поднос с множеством разноцветных картонных квадратиков, сложенных вчетверо.
— Всего два су, — говорит человек. — Два су с каждого.
Чего еще ждать на земле?
— Ваше будущее, месье, медам; два су, всего два су…
Она… она всего лишь невезучая девочка, вот почему она протягивает два су.
Птица садится на жердочку за дверцей клетки. Она неподвижна. На Эмили напирают люди, которым не терпится посмотреть на фокус, и какая-то девочка говорит:
— Ты видишь маленькую птичку, мама? Какая она забавная! Ой! Что она делает? Отчего она берет клювом бумажки, мама?
За ней толстая тетка:
— Подумать только, она и впрямь как будто ее знает!
Похоже на то, потому что птица не сводит с Эмили круглого блестящего глаза, потом дергает головой и выхватывает из кучи розовый билетик; нет, это не тот, она подбрасывает его в воздух и выбирает белый, но и этот ей не подходит.
— Будет этому конец или нет?
— О! Они хитрые, эти птицы!
— Ну вот, вроде сейчас… Опять нет?
Кто это говорит? Где они говорят? Теперь птица держит в клюве серый билетик, и выбор сделан, потому что птица подпрыгивает и перелетает на руку хозяина.
— Ну, месье Всезнайка, теперь готово?
Кивок головой.
— Вы уверены, что не ошиблись?
Снова кивок.
— Хорошо, месье Всезнайка, вы знаете, что надо делать.
Птица подлетает к Эмили, приветствует ее тремя кивками, а мужчина говорит:
— Мадемуазель, это вам…
Эмили протягивает руку.
— Медам, месье, кто следующий?
Рядом с ней толпа любопытных, но она засовывает бумажку за отворот перчатки, поворачивается и уходит.
Все вокруг наполнено музыкой, шумом и голосами, круговертью движения и блеска; она чувствует кожей бумажку, она никак не может решиться и сходит с дороги.
Она идет по траве в саду под деревьями, видит уже поменявшие цвет вишни без ягод, сливы и яблони, обещающие славный урожай. Господи Боже, а вдруг… Разве можно знать, разве можно…
Она прячется под ветвями, чувствуя, как углы бумаги впиваются ей в кожу. Деревенские крыши с одной стороны блестят, словно вымазанные яичным белком, с другой — едва отливают серым. Да, что ни делай, свет всегда падает с одной стороны. Только одна сторона человека… Надо решиться… Ведь, может быть…
Встав за деревом, она берет бумажку кончиками пальцев.
Четыре строки на машинке, это первая, они рифмуются, как стихи.
Каждая строчка с прописной буквы. Она читает первую строчку, потом остальные:
Горбун пришел к Ружу около четырех. Декостер, как обычно, вышел к нему. Руж воспользовался отсутствием Декостера и позвал Жюльет. Он снова говорил с ней через дверь, через еловые доски с прожилками и сучками:
— Жюльет, вы не забыли про вещи?
Она не сразу ответила.
— Сейчас появится Урбэн, так вот, я подумал, что хорошо бы все обговорить до него… Жюльет.
Снова молчание, но она приоткрыла дверь, и Руж увидел, что все готово; на кровати лежал узел, перетянутый ремнем.
— А! — сказал он удивленно. — Вы не берете ваш чемодан? В лодке хватило бы места. Эта лодка —
