перьев, павлин с шумом захлопнул свой веер и, жалобно вскрикнув, исчез в ночи.
Римлянин наконец-то проснулся. Растерянно привстал. Над Трахилой занималось утро; хотя нет, это все еще была луна. Порыв ветра распахнул створку ставни. Среди ледяных узоров все еще висела луна. Железные петли ставни скрипели павлиньими голосами. А на верхнем этаже по-прежнему уныло бубнил Назонов слуга. Так монотонно, так неумолчно бубнили сульмонские женщины над утонувшими ловцами губок, когда запаянные оловянные гробы несли с побережья в родную деревню; так бубнили псалтырьники на всех панихидах в Италии возле обрамленных цветами и рядами свеч катафалков, и Котте почудилось, словно это бормотанье, столь же невнятно, сколь упорно проникавшее с верхнего этажа вниз, предназначалось ему. То были строфы элегии на его смерть. Его ложе было катафалком.
Опять подкрадывался сон, очередная греза едва не одолела Копу, но, сделав над собою усилие, он вскочил и схватился за пальто и башмаки, как человек, которому надо немедля спасаться бегством. Он торопливо оделся. Еще нынче же ночью он должен вернуться в Томы, должен оставить этого безумца и Назонов дом, пока не настал день и страшное запустенье и распад Трахилы окончательно не смутили его, не взяли в полон, чтобы уже не выпустить. В одинокой безысходности этого горного селенья Томы мнились ему такими далекими и утешными, мнились приютом людской защищенности, единственным прибежищем от грозного сна, обманных грез и обособленья. Луна стояла еще высоко; тропу, которой не сравнялось пока и суток, он, верно, отыщет и в лунном свете.
И Котта покинул дом поэта, не повидав Пифагора, закрыл дверь так же осторожно, как и отворил ее, когда под вечер пришел сюда, быстро пересек двор и заспешил под откос между каменными пирамидами, которые махали ему своими непрочитанными флажками, больно ушиб голень о лежавшую поперек дороги бровку окна и все же чувствовал, как с каждым шагом слабеют тиски судороги, уступая место знакомой боязни, что нередко охватывала его в одиночестве среди ночного ландшафта. Наконец развалины Трахилы остались позади.
Дорога к побережью была утомительнее подъема и исполнена сомнений: в самом ли деле он проходил вчера именно здесь, по этой полосе песка и гальки в густой тени скального выступа? Не вел ли его путь все же вон по тому откосу, который ярко белеет в лунном свете? А что перед ним сейчас – знакомое ущелье или бездонный провал в кромешную тьму? Иные участки спуска выглядели совершенно чужими, и Котта, решив, что заплутал, уже приготовился было дождаться утра где-нибудь в каменной нише, но тут наконец обнаружил на старом снежнике свои собственные следы и дошел по ним до того места, где склон стал более отлогим. На душе у него полегчало: теперь он видел глубоко внизу лунную дорожку на легкой зыби черноморских просторов, а там, где эта светлая дорожка пропадала в береговом мраке, несколько мерцающих золотых искорок. Огни железного города.
Когда Котта змеистой тропою спускался к пляжу, по которому недавно прошла у него на глазах вереница пепельных личин, ему вдруг послышался шорох, вроде шлепанья босых ног по камням мостовой, вспомнился канатчик Ликаон, его огромные босые ноги, и в тот же миг он увидел силуэт мужчины, который, прыгая с одной сланцевой плиты на другую, тяжело дыша, карабкался по круче. Ликаон. Котта и вправду узнал в этом бегуне канатчика: полная луна светила ему в затылок, он был босиком и спешил в горы по слюдяному сланцу, который, словно огромная провалившаяся крыша, рассыпался по ложбине.
Испуганно и в то же время облегченно – как-никак знакомая фигура! – Котта окликнул своего хозяина. Но тот даже головы не повернул, пробежал мимо, буквально в двух шагах, и теперь быстро удалялся. Никогда бы не поверил, что человек способен бежать по такой круче. Уже много выше, там, откуда Котта увидал огоньки железного города, канатчик тоже помедлил, переводя дух; он хватал воздух ртом, будто желая вобрать в себя всю ширь ночного неба, затем хрипло выталкивал воздух из легких – звучало это как вой. Но вот он опять отвернулся к горам и помчался дальше, вверх по каменной промоине, пересек залитую белым светом впадину, и Котте даже померещилось, что изо рта у канатчика пенными хлопьями капает слюна. Ликаон летел по осыпи не разбирая дороги, без колебаний, словно одержимый чудовищной яростью, внезапно оступился и вроде бы рухнул как подкошенный. А в следующий миг Котта вновь очутился на грани трахильского кошмара: канатчик не упал, не растянулся, он с разбегу
Котта слышал только шорох и постукиванье растревоженных камней да испуганные крики взлетающих галок, и тут ему вдруг вспомнился день приезда в железный город, первый час в доме канатчика. Ликаон тогда потребовал плату за месяц вперед – для приезжего из Рима сумма была невелика, – а потом не глядя швырнул деньги в чугунный, исполосованный широкими потеками ржавчины несгораемый шкаф, который стоял у него в мастерской. Перед этим канатчик с трудом открыл армированную тяжелыми стальными брусьями дверь сейфа и постарался быстренько захлопнуть ее, едва римлянин очутился за его спиной. Беглого взгляда было достаточно, чтобы заметить поразительный беспорядок внутри сейфа, где не было отделений: там лежали мотки кожаных ремней, разрозненные столовые приборы из почерневшего серебра, скомканные денежные купюры и письма, валялись монеты и армейский пистолет, а в самом низу лохматилась каменно-серая шкура, вся в прорехах, канатчик, наверно, хранил ее в память о какой-то давней-предавней охоте, как трофей упоительного приключения, от которого ему только и остались эти жесткие лохмы, связка шариков против моли да холодный запах ружейного масла, каким веет от винтовочного футляра. В этой шкуре, что блеснула сейчас на спине у канатчика там, в вышине, на освещенном луною карнизе, блеснула так же тускло, как тогда в щели сейфа, Котта в день приезда распознал мех волка. Рукавом пальто он резко провел по мокрым от пота вискам, будто вытирая теплую пену слюны, которой забрызгал его хищный зверь, и бросился бежать.
Уже не глядя под ноги, Котта огромными прыжками несся по крутому склону вниз, к морю, а вокруг текли-шуршали ручейки щебня и песка. Только почти возле самого полукружья пляжа он сообразил, что путь его бегства был и путем Ликаона, путем волка.
Наконец под башмаками захрустели ракушки. Щиколотки у него были разбиты в кровь и болели; с трудом переводя дух, он стоял у моря. Вода была спокойна. Звуки гор сюда уже не долетали. На лужах, оставленных на берегу летучей водой прибоя, поблескивал ледок, испещренный следами чаек. Луна клонилась к закату. Но железный город, приближавшийся к изнуренному путнику все медленнее и неохотнее, а под конец словно бы отпрянувший от него, покоя не обещал. Томы бурлили огнями. Как и в минувшие ночи, Котта слышал теперь духовую музыку, многоголосый гомон, бой барабанов и бренчанье бубенцов, гулкие удары выпивох по ставням и дверям. На улицах Томов по-прежнему бушевало ликованье – кончилась двухлетняя снежная зима; железный город захмелел от облегчения и жестокой радости, которая уже произвела на этом берегу куда больше опустошений, чем пережитые зимою бури, чем лед и камнепады. В Томах шел карнавал. Светящиеся строчки и искорки, издали казавшиеся приютной россыпью огней, пылали теперь яркими кострами и факелами шального, орущего вертепа.
Когда Котта по укатанной дороге подходил к гавани, к молу, не устоявшему перед натиском прибоя и давно обратившемуся в кучи обломков и волноломы средь бухты железного города, он услыхал на камнях какие-то шлепки и уже стал искать взглядом волчью шкуру канатчика, а увидал два полуобнаженных тела на массивной оконечной глыбе мола. На обледенелом камне ворочались среди сброшенной одежды двое, стискивая друг друга в объятиях, словно утопающие, и невнятно лепетали и стонали от похоти, а над разгоряченными телами бледным радужным ореолом поднимался на морозе туман испарений их плоти. Это была Прокна, тучная, рыхлая жена мясника, а в кольце ее белых рук лежал, непрестанно шепча что-то, тщедушный мужчина – Дит, знахарь из Германии. На возвышенье глыбы мола Тереева жена и мучимый тоскою по лесам Фрисландии нареченный Прозерпины казались олицетворением того, что происходило в
