Последний мир

рельефами, конными статуями и храмовыми фризами, по которым расползался мох.

Медленно и безудержно, точно густой поток леммингов, орда ряженых катилась к морю, отвязалась от римлянина, оставила его позади. Лишь замешкавшиеся одиночки выбредали еще из проемов улиц вдогонку за процессией. Котта с трудом, ощупью пробирался вдоль садовой стены канатчикова дома, когда один из этих последних заступил ему дорогу и тотчас же отвернулся, увидев, что его жертва – римлянин. Но теперь Котта сам вцепился в ряженого; эта фигура, грозившая расплыться перед глазами, извивалась в его хватке и вытягивала шею, ища возможности удрать, эта голова с крупным крючковатым носом походила на портрет, который один почитатель Назона, столь же бесстрашный, сколь и состоятельный, приказал после высылки поэта из Рима отчеканить на серебряных монетах и раздать медальон на память ближайшим Овидиевым друзьям, участникам тех тайных кружков, где и после падения и изгнания Назона читали его запрещенные книги, протоколы его речей и хранимые как драгоценность отрывки из Метаморфоз, записанные на слух во время публичных выступлений поэта… Эта не поддающаяся на запугивания последняя публика на своих тайных сборищах предъявляла серебряные медальоны хозяину вечера – знаки безобидного заговора, который императорской власти не вредил, ссыльному не помогал, а друзьям его творчества позволял тешить себя иллюзией, будто они сторонники дела столь же опасного, сколь и значительного. Чеканка на медальоне едва ли не с насмешливой точностью воспроизводила редкостно большой нос несчастного поэта, нос такой броской и запоминающейся формы, что он-то и снискал Овидию в более беззаботную пору его жизни иногда любовное, а иногда ироничное прозвище – Назон, Носач звали его друзья и обзывали противники; Назону были адресованы коротенькие небрежные записки, которые оставляли ему в бильярдной на Пьяцца-дель-Моро или на воротах его дома, когда ворота были заперты, а бильярдная пуста. И вот у этой фигуры, так резко отвернувшейся теперь от Котты и не желавшей показать лицо, был тот самый неповторимо крупный нос, картонный нос на резинке, которая, щелкнув, лопнула, когда Котта бесцеремонно цапнул отбивающегося человека за подбородок и внезапно увидел перед собою донельзя перепуганного Батта, эпилептика. Визжа как поросенок, слабоумный сын торговки колониальными товарами вырвался наконец из рук римлянина и помчался во тьму; про картонный свой нос он и думать забыл.

Глава пятая

Пришел май, голубой и бурный. Теплый, пахнущий уксусом и морозником ветер доедал последние корочки льда на прудах и в лужах, выметал из улиц клочья дыма и гонял по берегу рваные гирлянды, бумажные цветы и промасленные лохмотья лампионов. Страстный пыл и кроткое смирение религиозных процессий и изнурительная распущенность карнавала остались в прошлом, обитатели Томов вернулись к своей работе в горе, к руде, к каменистым полям, наковальне и морю.

Старики и немощные железного города, которые в холода берегли свои силы и тем не менее жили только надеждой на таянье снегов, наконец-то облегченно вздохнули; в этом безмерном облегчении, в этом расслаблении и успокоенности многих из них настигла смерть. За первую неделю южного ветра немец Дит вырыл три могилы, за вторую – четыре и над каждой воздвиг свои искусные каменные надгробия.

До самой темноты слышались в Томской бухте даже сквозь грохот прибоя крики вернувшихся птиц, а из домов долетали заупокойные молитвы, стук столярного молотка да рев убойной скотины. Все окна и двери стояли настежь. В дневное время над плющом садов трепыхалось и хлопало откипяченое белье, а на плоских береговых камнях сушились половики. Была весна.

У себя в мансарде, среди ярких гобеленовых картин, Котта в эти дни перенес лихорадку, подхваченную то ли в горячке карнавала, то ли в стуже Трахилы, и в бреду отбивался от узоров и образов, которые высвобождались из нитей сотканных Арахной гобеленов и нападали на него. Ухода за ним не было. На рассвете он обычно успокаивался и потом до вечера спал. Когда взгляд его прояснялся и жар в крови остывал, он видел в изножье постели канатчика с жестяным чайником и тарелкой сдобного хлеба, приподнимался, пил, ел и видел, что Ликаон опять бос, видел разбитые ступни, пальцы с потрескавшимися ногтями и не верил более своей памяти: неужто эти старческие руки, эти старческие ноги были лапами? Волчьими лапами?

Канатчик в эти дни болезни оставался по обыкновению неразговорчив, но когда Котта окреп и однажды утром в пятницу сошел по винтовой лестнице из своей комнаты вниз, он впервые увидел на лице Ликаона улыбку. Канатчик сидел на трехногой табуретке и теребил из старых канатов пеньку. Он был не один. По дощатому полу мастерской елозила на коленях женщина в черном, оттирая жидким мылом и щеткой странные узоры, напомнившие Котте следы грязных или окровавленных лап.

Волки, сказал Котта, в горах я видел волков.

Канатчик едва не выпустил из рук серебристо-серый от старости канат, но промолчал.

Женщина в черном прервала работу и выпрямила спину – молодая. Котта невольно шагнул назад. Правильное лицо женщины, которая подняла на него взгляд, было сплошь покрыто чешуйками, белыми хлопьями отмершей кожи, словно она окунула лицо и руки в известку, а теперь от усердных трудов известка высохла, потрескалась и стала осыпаться.

Волков, прошептала она, в горах?

Канат выпал из Ликаоновых рук на пол. Ликаон, кряхтя, нагнулся поднять его и вроде как не слышал ни голоса Котты, ни этого шепота.

Волков, сказал Котта, обратился к женщине в черном: Кто ты? – и, не дождавшись ответа, к Ликаону: Кто она?

Женщина, по-прежнему стоя на коленях, прижала ладонь к губам, будто хотела заставить себя молчать, перхоть густо осыпала ее грудь; неотрывно глядя на Котту, она повторила: Кто ты? — а потом протянула руку к канатчику и спросила с той же интонацией, что и Котта: Кто она?

Ликаон усмехнулся.

Сбитый с толку Котта, сконфуженная жертва привычной для посвященных словесной игры, искал спасения в растерянной болтовне. Она работает у тебя? – спросил он Ликаона, который не поднимал на него взгляда. Как ее зовут? А затем представился фигуре в черном, так, будто она была полоумная, – ткнул себя пальцем в грудь и сказал: Котта.

Котта, повторила женщина в черном, не сводя с него глаз, она работает у тебя? Как ее зовут?

Эхо, сказал наконец канатчик, ее зовут Эхо, она убирает мой дом.

Дом, прошептала Эхо, опять склонившись над разводами следов, мой дом.

Эхо не знала, откуда она. Прошлым летом Томы считали ее не то родственницей, не то воспитанницей