какие идиллии сплетались нити узора, канатчику было все равно. Гобелены он получил от глухонемой ткачихи в уплату за право жить в доме, который принадлежал ему и был обречен на разрушенье.
Арахнин дом стоял на скале на северной окраине города, рядом с белокаменным маяком, сигнальный огонь которого погас много десятков лет назад, а вход давным-давно завален был обломками рухнувших перекрытий и лестниц. Щелястые, кривые, лепились стены ткачихина дома к этой башне, крыша глубоко просела, во многих местах провалилась и была кое-как залатана, поросла мхом, высохшим в эти дни от зноя. Каждое утро этот дом тонул в сонмищах чаек: с истошными воплями птицы дрались из-за объедков, которые глухонемая кидала им из окна, всегда в одно и то же время.
Изъеденные ржавчиной ставни хлопали на ветру, калитка то со скрипом распахивалась, то закрывалась, а глухонемая даже не подозревала о шумах своего дома, не слышала гаммы распада, как не слышала и стука Котты в дверь; он снова и снова бил железным кольцом по дверному прибору, но потом, вспомнив наконец о ткачихином изъяне, просто вошел в незапертый дом.
Старуху он нашел в солнечной, выбеленной известкою комнате; Арахна стояла, склонившись над пустыми нитями основы, скрюченные от подагры пальцы перебирали нити, будто струны, она шевелила губами и порой поверх грудного навоя и ремизок ткацкого стана бросала взгляд на море за широко открытыми окнами, на кружево пены у берегов, на кайму прибоя, беззвучная белизна которой терялась вдали. Под этими окнами бурлили и зыбились воды – это могло быть и Адриатическое море, и Эгейское. Тревожная, глубокая синь цветом напоминала то море, лагуны которого ткала на своих гобеленах Арахна, напоминала цветом те волны, что бились о прекрасный берег Рима.
Соленый, пахнущий гибиском и розмарином порыв ветра промчался по старухиной комнате, сдул Арахне волосы со лба и захлопнул за Коттой дверь. Рыжая кошка, спавшая у ног Арахны на стопке выкроек и пожелтевших журналов, одним прыжком очутилась у окна и шмыгнула на улицу. Тень римлянина упала на ткачиху. Она рывком отвернулась от берегового пейзажа, изумленно глянула на пришельца, прочла у него на лице смущение непрошеного гостя, а на губах – извинение, привет, вопрос: не покажет ли ему ткачиха свои гобелены?
Как согнулась и одряхлела Арахна, как высохли у нее руки. Котта не видел ее с того утра, когда она объясняла на пристани перепуганной толпе, что вода в бухте пожелтела от пыльцы цветущих пиниевых лесов. С тех пор как вместе с Эхо пропал единственный голос, которым когда-либо располагала Арахна, никто в железном городе уже не мог читать язык ее пальцев. Конечно, ее понимали, когда она приходила в лавку к Молве за солью или в погребок к Финею за бутылкой спирта, чтоб законсервировать грецкие орехи, но вот о чем думала ткачиха, что она чувствовала, теперь можно было понять только через ее тканые картины, богатство красок и живость которых пробуждали у иных обитателей Томов затаенную тоску по чужому миру; ведь с этими гобеленами, хотя их можно было выменять всего лишь на овцу, парочку кур или кованую домашнюю утварь, не могли соперничать красотой ни сады, ни цветущие склоны здешнего побережья.
Надо же, пришел просто полюбоваться гобеленами! У Арахны это вызвало такое недоверие, что она едва не выставила Котту за порог, но тут вспомнила его лицо: он ведь тоже приехал из Рима. На том же корабле, что привез наконец почту, которую она ждала восемь месяцев, – комплект миланских журналов. Он тогда еще спрашивал ее о ссыльном. Из Рима! Ткачиха поднялась и предложила Котте стул; ее дом был в железном городе единственный, где римлян не только терпели, но встречали как желанных гостей.
Стремительно рисуя пальцами по воздуху знаки, Арахна описала гостю свою тоску о чудесах столицы, о роскошных улицах и дворцах, которые были ей знакомы только по журналам да плесневелому альбому достопримечательностей, подаренному много лет назад матросом с «Тривии». Котта ничегошеньки не понял, однако, словно бы догадавшись, что хотела услышать старуха, заговорил о славе Назона, о собственном своем путешествии к Черному морю и похвалил красивый вид из ее окна. Арахна читала по его губам, запоминала то, что казалось ей принадлежностью римского великолепия, а все прочее забыла еще прежде, чем Котта умолк.
Потом ткачиха с готовностью провела римлянина в душное, совершенно темное помещение – ставни были наглухо закрыты. Когда она распахнула створки, чайки за окном, ожидавшие корма, подняли оглушительный галдеж; несчетные тени птичьих крыльев метались по каменному полу и всевозможной рухляди, какой была заставлена комната. Ослепленный нежданным светом, Котта увидел сперва только мебель, прикрытую тряпками и чехлами, прислоненные к стене весла, пустые оплетенные бутыли, драную ширму, а уж затем – уложенные среди сундуков, стопок бумаги и ящиков, свернутые в трубку гобелены, одни узкие, вроде полотенца, другие – широкие, согнутые пополам и наверняка слишком огромные для стен железного города; в большинстве они уже, казалось, были тронуты тлением, пропитаны влагой неоштукатуренных стен, испещрены белыми пятнами плесени.
Рулонов тридцать-сорок, а то и больше хранила тут Арахна, кое-как, словно трухлявые дубинки; одна Эхо могла бы понять ткачихины объяснения и перевести римлянину, что глухонемая дорожила гобеленом, только пока он рос и оставался натянут на ремизки и навои ткацкого стана. А законченное, готовое попадало в эту затхлую комнату и вынималось отсюда лишь единожды, когда какой-нибудь рудоплав или крестьянин хотел украсить свои закопченные стены красивым пейзажем и взамен отдавал овцу, Арахна же, перерезав скотине путы на ногах, выпускала ее на каменистые террасы своей скалы – дичай, мол.
Рулон за рулоном разворачивала ткачиха перед римлянином свои рукоделья, и, меж тем как грязный пол клетушки и весь ее хлам исчезали под медленно растущим слоем райских миров, Котта мало-помалу начал понимать, что самым главным на этих панорамах была не земля, не море, а небо – на всех гобеленах небо, чистое, синее, облачное или предгрозовое, но всегда полное жизни, расшитое летящими птицами, рассеченное их стаями.
Обитатели суши и моря, ползающие, плавающие, догоняющие и убегающие, – даже и они словно бы мечтали научиться летать. Множество птиц в полете высоко над табунами и стадами были знаком освобождения от всякой тяжести: море вздыблено штормом, морские пути несудоходны, побережья изрезаны ущельями или захлестнуты огромными валами сизигийного прилива, а над пенными шапками волн, над рифами пронзают воздух розовые чайки, буревестники и черные крачки, словно с мощью вод у них лишь прибывает упоенья легкостью. Над непроходимыми исчерна-зелеными лесами кружили кречеты и коршуны, взмывали над хребтами и гребнями скал, над этими смехотворными барьерами, а когда хищник разрывал в терновой чаще свою добычу, над землею, заливаясь песней, стояли в полете жаворонки. Неоглядна была земля, но высоко над всеми преградами и ловушками всегда летели птицы; безмятежные, невесомые, отдавались они воле воздушных струй, потом, вдруг забыв об этой мнимой покорности, подставляли грудь ветру, устремлялись в глубину и снова поднимались в вышину, точно единственный смысл полета – на все лады посмеяться над приземленностью и прямохождением.
Лишь среди последних гобеленов, какие развернула перед ним Арахна, Котта подметил сомнение в прелести полета, образ паденья, странную, чуть ли не зловещую антитезу райской отрешенности птичьих стай. Гобелен, вытканный в голубых, белых и серебристых тонах, изображал пустынный водный простор: спокойное море под солнцем, небо в веселых летних облачках, мягкая зыбь, над нею кое-где чайки, но ни берега, ни острова, ни корабля.
Далеко-далеко, у самой линии горизонта, виднелись два серых крыла: будто воздетые руки утопающего, они уходили под воду, беспомощные, огромные, как у кондора, но ни клюва, ни головы Котта не разглядел.
