давних экспедиций, – обвешанные фотоаппаратами и понятия не имеющие о розе ветров.
Здорово, да? Теперь, когда любой рахитик-отпускник может запросто перелететь через этот вонючий полюс на «Боинге», ясное дело при костюме и галстуке, с бифштексом в пластиковой коробке на коленях, с «Кодаком», нацеленным в иллюминатор, – именно теперь все они снова чертовски заинтересовались психами, которые черт знает когда на трухлявых лодках, на санях и воздушных шарах, с сизыми обмороженными лицами рвались к полюсу, сущие шизики. По слухам, малыш-то еще и на фюранновских собаках задумал прокатиться; позарез ему приспичило в погонщика поиграть; не иначе как перепутал кобелей с пони. Да ладно, не наше это дело. Будем здоровы!
Под вечер пора на судно. Метель улеглась. Дождь тоже перестал. Только норд-ост по-прежнему задувает холодом, взбивает во фьорде пенные барашки. Насквозь ржавые грузовые гондолы заброшенной канатной дороги скрежещут на шквальном ветру; длинная вереница деревянных опор ведет наверх, к жерлам штолен. Тумана нет. «Крадл» выйдет в море еще до полуночи. Фюранн и Мадзини, готовые в путь, стоят у стойки бара; к поясу океанографа, где во время коротких совместных походов вдоль побережья Ледовитого океана и в глубь острова вечно болтался крупнокалиберный револьвер, теперь подвешен маленький кассетник; после первой порции пива Фюранн нацепил наушники и теперь временами пытается пропеть обрывки песни, слышной ему одному:
В последние дни Фюранн почти не расставался со своим уокманом – как обычно, когда в лонгьирский магазин-супермаркет, где вправду можно было купить все, от полярного снаряжения до засахаренных фруктов, поступали новые записи. Целыми днями Фюранн мог наслаждаться одной мелодией – он заказывал преимущественно пьесы для саксофона, – снова и снова слушал запись, пробовал повторить пассажи на своем саксофоне, сняв наушники, восхищался оригиналом, а потом опять все бросал и неделями не играл и не пел. Mama Rose! Еще пивка, Эйрик; это уж точно последний бокал.
Пять лет назад Хьетиль Фюранн приехал в лонгьирское отделение Полярного института, сперва на одно лето, да так и остался здесь, из-за Торил Холт, учительницы местной школы. Учительница, однако ж, успела тем временем сменить фамилию, вышла замуж за горного инженера Ларсена, жила вместе с ним в доме, стены которого были оклеены яркими фотообоями с изображением карибских ландшафтов, и видела океанографа разве только на школьных мероприятиях, когда он, сидя в заднем ряду театрального зала, горланил за компанию с другими зрителями, – Фюранн все еще был здесь; Шпицберген он вообще покидал редко, разве что на несколько дней, чтобы изложить перед небольшой ословской аудиторией свои гипотезы или позаботиться о плановом осуществлении какого-нибудь высокоширотного научного проекта, иногда выезжал и на конгрессы, неизменно возвращаясь с целым набором дорогих табачных смесей и крепких напитков. Частенько Фюранн ночи напролет сидел возле взлетной полосы, в конторе кладовщика Гуттурмсгорда, вел радиопереговоры с экспедициями, что странствовали далеко в глуши, и сам, бывало, на недели пропадал, объезжал на лодке или на санях замерные станции, регулировал приборы, снимал показания датчиков, на досуге вместе с Флаэрти или Бойлом ходил на глетчеры, а в зимние месяцы выкладывал из кусочков меди, которые сам эмалировал в маленькой плавильной печке, диковинные пейзажные мозаики и обучал ездовых собак всяким сложным кунштюкам – Уби, вожак, по команде Фюранна ходил на задних лапах. Кстати, в Лонгьире ездовые упряжки давно уже не были необходимостью – на зиму почти все обзавелись скутерами, моторными снегокатами, и в результате полярная ночь стала самым шумным временем года, а после снеготаяния поселковую грязищу, хоть расстояния были невелики, месили мощные внедорожники или (чаще) таксомоторы, оборудованные радиотелефоном, – эти замызганные лимузины курсировали меж гаванью, аэродромом и шахтами. Держать собачью упряжку даже здесь не более чем блажь, экстравагантный спорт, а может быть, и неопровержимое свидетельство арктической стойкости; кроме Фюранна и других лонгьирцев, держал на псарне четырех гренландских лаек и зубной врач Хуль – полярной ночью он вставал на лыжи, и эти псы, которые у местных собачников слыли самыми свирепыми на всем Шпицбергене, мчали его по льду.
Наиболее тихое, хотя, возможно, и наиболее страстное увлечение Фюранна, не имело, кстати сказать, ничего общего с исследованиями Ледовитого океана, и были это средиземноморские и тропические медузы; на книжных полках у него в комнате пачками громоздились книги о Hydrozoe, и даже абажур настольной лампы являл собою изготовленную из молочного стекла точную копию полосатого гребневика. Честное слово, сказал Фюранн Йозефу Мадзини, нет зрелища более удивительного и прекрасного, чем парение медузы в подводном сумраке – щупальца на колокольчиках, чашах-куполах такие хрупкие, такие нежные, а любое движение в бирюзовой воде словно мягкое биение сердца…
Но и эта страсть океанографа никак не отразилась бы на жизни Йозефа Мадзини, если бы много лет назад Фюранн не приехал в Вену, прежде всего из-за медуз, и не попал заодно в компанию Анны Корет. В ту пору – Мадзини еще маялся в Триесте, в доме обойщика, – Фюранн приехал в Вену, намереваясь ознакомиться с чудесными моделями медуз, созданными неким богемским стеклодувом и хранящимися в Музее естественной истории, и через какого-то зоолога-библиофила свел знакомство с Анной; правда, в конечном счете это знакомство вылилось в продолжительную переписку, причем Фюранн щедро иллюстрировал свои письма рисунками.
– Всё, Эйрик! Еще один бокальчик для меня, по-быстрому, и вызывай нам такси; пора на пристань. – Фюранн сдвинул дужку наушников на затылок…
Гавань расположена выше по фьорду. Ехать недалеко; окна такси сплошь заляпаны грязью, и облитая алым светом земля, бегущая навстречу, различима лишь сквозь грязные разводы на кое-как протертом ветровом стекле. Фюранн и Мадзини поднимаются на борт последними. Рукопожатия. Затем Фюранн снова надевает наушники и не снимает их, даже когда Одмунн Янсен, метеоролог из Тронхейма,
Выход «Крадла» в море ничем не отличается от отплытия какого-нибудь парома из любой другой гавани – стандартное начало служебного рейса. Лишь в протяжном гудке туманного горна сквозит смутная торжественность, которая прокатывается по долине Адвент-фьорда, отбивается от скал и возвращается обратно. Мощный движок – три тысячи двести лошадиных сил – выводит траулер из фьорда в черную зыбь Ледовитого океана.
Я представляю себе Йозефа Мадзини в первые часы на борту, в уютной каюте, и задаюсь вопросом, не начал ли он еще в Лонгьире потихоньку отделять свое путешествие от плавания «Тегетхофа», ведь, в конце-то концов, и в Арктике безраздельно царила современность, неотвратимая современность, которая не допускала, чтобы этот скудный край обернулся всего-навсего кулисой воспоминаний. Воскрешать в шахтерском поселке образы давнего прошлого Йозефу Мадзини вряд ли было легче, нежели в читальне венского Морского архива, где он снова и снова листал вахтенный журнал «Тегетхофа». Но я не располагаю записями, которые могли бы однозначно подтвердить мои предположения, – шпицбергенские дневниковые заметки Мадзини нередко столь же немногословны, как и журналы егеря Халлера или машиниста Криша, – они излагают события лишь вкратце, иной раз в виде непонятных отрывочных тезисов, и почти не содержат мыслей, выходящих за рамки современности. И потому я отталкиваюсь от мысли, что Йозеф Мадзини испытал едва ли не облегчение, к примеру, когда Малколм Флаэрти этак по-хамски назвал его Вайпрехтом и тем самым небрежно продемонстрировал, что от любой фантазии, от любой идеи можно освободиться и поднять ее на смех.
ГЛАВА 12
TERRA NUOVA[20]
Январь. Ледовитый океан все-таки похож на землю Уц. А каждый из них – на Иова.
Егерь Клотц страдает меланхолией и
матрос Фаллезич – цингой;
плотник Вечерина – цингой и
