матрос Стиглич – цингой;
егерь Халлер – ломотой в суставах;
матрос Скарпа – цингой и судорогами;
машинист Криш – чахоткой…
Знаки нездоровья и слабости не миновали практически никого; один встает с одра болезни – другой занимает его место. Так оно и идет.
Даже будь «Адмирал Тегетхоф» деревянным храмом какого-нибудь культа света, который почитает солнечный восход как возвращение божества, надежда на окончание полярной ночи, на спасительное возвращение солнца и тогда бы вряд ли была сильнее, чем в эти январские дни 1873 года. Больные окрепнут, ледовые бастионы рухнут, а волны унесут тающие обломки, и ветер будет добрый, попутный – пусть только солнце поднимется над горизонтом…
Но пока царит темнота.
Ясными звездными днями около полудня на краю небосклона уже виднеется отблеск грядущей утренней зари – тусклая полоска света, быстро блекнущая в фиолетовом сумраке. Они стоят тогда у поручней и славят этот свет; ведь нынче он опять немного ярче, немного интенсивнее, чем намедни; нынче можно было почти разобрать заголовок, еще недавно совершенно слепой, и в четырех шагах без фонаря разглядеть лицо.
Но ледовые сжатия продолжаются. Кажется, океан навеки погребен под оцепенелыми громадами льдов. Вайпрехтовская наблюдательная палатка и часть аварийных запасов угля исчезают в неожиданно разверзшейся трещине, а следом в пучину срывается Боп, один из ездовых кобелей. В январскую стужу, которая лишь раз-другой перемежалась незначительными потеплениями, можжевеловая водка замерзает в стеклянистые слитки, а ртуть делается такой твердой, что, зарядив ею ружье, они пробивают дюймовые доски.
Хотя жизнь вольготней не стала, а страх, владеющий ими в несказанно тяжкие часы тревоги и ожидания катастрофы, только притупился, полоска света, тлеющая у горизонта, все-таки внушает бодрость, дает новые силы противостоять ледовому хаосу. Вайпрехт твердит, что жизнь им спасает в первую очередь дисциплина, самые что ни на есть обыкновенные, будничные дела – метеорологические замеры, смена вахтенных, дежурства на камбузе, воскресный обход матросского кубрика, неукоснительно совершаемый офицерами, – опять-таки лишь подтверждают, что даже в такой глухомани человеческая собранность и дисциплина нисколько не утрачивают своей значимости; в соблюдении дисциплины и закона проявляется суть человека, и в них же – единственный шанс уцелеть среди здешней пустыни.
Ледовый боцман и гарпунщик Карлсен подает пример: когда этого старика, столь многие годы проведшего в Ледовитом океане, приглашают к офицерскому столу, он всегда надевает свой курчавый белый парик, а по церковным праздникам в честь особо почитаемых им мучеников даже нацепляет на шубу орден Олафа Святого. (Однако ж когда на небе вспыхивают волнистые завесы полярного сияния, Эллинг Карлсен снимает с себя все металлическое, в том числе и поясную пряжку, чтобы не нарушить гармонии текучих фигур и не навлечь на свою голову
В эти январские недели Вайпрехт организует школьные занятия; хотя никто до них не зимовал так близко к Северному полюсу и хотя эта грохочущая пустыня таит неотступную угрозу, каждому теперь должно выучиться грамоте, должно иметь возможность использовать корабельную библиотеку – четыре сотни томов, в том числе драмы Лессинга и Шекспира, «Потерянный рай» Джона Мильтона и желтеющие выпуски «Новой свободной прессы», – чтобы побороть бесконечность времени и тоску. Пусть у них будет поэзия – да-да, поэзия! – и мысли, выходящие за пределы бедствий настоящего. Вайпрехт и офицеры Брош и Орел обучают итальянцев и славян, Пайер – своих тирольцев. В шубах, с заиндевевшими бородами, сидят они в палубной рубке – одни выводят буквы, другие постигают основы физики и математики.
Нередко посреди школьного урока звучит сигнал тревоги, и все бросаются к спасательным шлюпкам. А в конце концов мороз вновь так крепчает, что занятия превращаются в нерегулярную череду разрозненных лекций и практических упражнений. Это как же, говорит Клотц, медведям, что ли, будем читать Священное Писание? Плот строить из тетрадок? В последних числах января, когда утренняя заря светит уже все утро, белый медведь задрал ньюфаундленда по кличке Маточкин. Теперь пайеровской упряжке куда труднее тащить большие сани. Верит ли еще сухопутный начальник в научные экспедиции на собаках? Однако он упорно запрягает собак в постромки и иной раз так их лупит, что потом егерю Халлеру приходится их лечить. Вылазки Пайера опять становятся чаще – и яростнее. Если на Крайнем Севере еще есть ничейная земля, он погонит туда свою упряжку.
Не знаю, может быть, эпизодические стычки между все понимающим, серьезным исследователем Вайпрехтом и жаждущим открытий энтузиастом Пайером уже в первые месяцы 1873 года начали принимать драматические формы. Тогдашние дневники об этом молчат. Зато я знаю, что Карл Вайпрехт начальствовал во всем; он поистине был авторитетом – судьей, когда среди матросов вспыхивали ссоры и даже потасовки, утешителем и пророком, когда речь заходила о хрупкой надежде на возвращение, и последней инстанцией во всех вопросах. А сухопутный начальник Пайер так и оставался без суши, без земли. На следующий год, уже во время мучительного марша через льды назад, в обитаемый мир, Вайпрехт упомянет в своем дневнике размолвку, о которой журналы первой полярной ночи не сообщают ничего.
Мне очень трудно представить себе, как задумчивый Вайпрехт идет с револьвером на своего спутника и бывшего друга, и так же трудно представить себе, как поэт и художник Пайер грозит убийством, – но в Ледовитом океане случались метаморфозы и пострашнее, а затем, после триумфального возвращения, которое в эти январские дни мнится недостижимым, ненависть снова уйдет, преобразится в формальную вежливость.
Если же то, что Вайпрехт записал в своем дневнике, чьи густо исписанные страницы потихоньку блекнут на полках Австрийского морского архива, произошло на самом деле, тогда, значит, случилось оно в сумерках, внутренних и внешних сумерках, когда они так ждали возвращения солнца.
