— А ты кто таков, чтоб тебя возить? — голос громкий, сочный, веселый.
Нельзя было Игнатию рот открывать. Опять во рту солоно. Опять кровь пошла. Проглотив соленый глоток, ответил, едва шевеля губами:
— Порублен я.
— Порублен? Многие нонче так порублены. Жди мужиков, они подберут, а нам нельзя. Аль ослеп, не видишь: мы слуги боярские, боярский полон везем.
— Ордынцев везете, а свой погибай.
— Это как тебе на роду написано. Может, и сгниешь, на то судьба. Ну чего на дороге стал! Отойди.
В голове у Игната мешалось, так и не знал, померещилось или вправду услыхал он слова:
— За ордынцев выкуп боярину будет, а кого не выкупят — в рабы, а от княжого человека кой прок?
Игнатий опустился на пыльную придорожную траву, не усидел, повалился ничком. «Хошь бы наши, из ратников кто мимо ехал… Нет, далеко они, за Вожу ушли…»
Рать и на самом деле была вся за Вожей, только совсем недалеко. Полки стояли тут же, за рекой. Вперед идти нельзя: туман. Все потонуло в белом мареве. Стояли тихо, вслушивались, ждали вражьего удара. Вперед и глядеть нечего: белым–бело впереди. Люди больше наверх поглядывали, там начинало голубеть, иной раз пробрызгивало светом.
— Расходится.
— Помаленьку.
— Тише! Слушайте… топот!
— Ордынцы?!
Из тумана вынырнул человек, крикнул по–русски, чисто:
— Эй, люди! Где князь Дмитрий?
Во всаднике не сразу признали Семена Мелика, в тумане не разглядишь, да и ушел он пеший, а вернулся на татарском жеребце.
— Где князь? — задыхаясь, повторил он.
Откликнулись голоса:
— Недалече.
— Здесь Дмитрий Иванович.
— Скажи, Семен, орда где?
Мелик поднял руку с обнаженным мечом, крикнул:
— Нет орды! От самой Вожи всю ночь бежала орда. Далече в поле дворы их повержены, и вежи, [282] и шатры, и алачуги, [283] и телеги их. Добра многое множество. Все пометано…
Крик этот всколыхнул русскую рать. Князь Пронский настойчиво пытал:
— Да хорошо ли ты видел? Попадем в тумане в засаду…
— Зря, князь, Данило. Мелику можно верить.
Семен только по голосу узнал, что сказал это Тимофей Вельяминов — окольничий. Подъехал Дмитрий Иванович, коротко приказал:
— Князь Данило, скачи на свое крыло; Тимофей Васильевич, — на свое. Выступаем! Но глядите в оба, хоть Семен орды и не обрел, а в походе бывает всякое.
В редеющем тумане рати двинулись вперед, а когда своими глазами увидали брошенный татарский табор, по полкам пошел говор:
— Ишь удирали!
— Известно, у страха очи выпучены.
— Други, а ведь и вчера ударить на нас у них духу не хватило.
— Правда, не хватило!
— Да неужто татары нас бояться стали?
— Будет вам судачить! Дело–то просто: ждали татары, что мы и на Воже, как на Пьяне, пьяны будем, да просчитались, с того просчета и побежали. А вы раскудахтались: «Боятся нас ордынцы, боятся!» А того невдомек, что от слов, от мыслишек таких мечи ржавеют.
Проезжавший мимо Дмитрий Иванович взглянул: «Кто говорит так?»
Говорил Фома. Князь молча проехал мимо. Чего угодно, но мудрости не ждал он от Фомы. А вот на тебе, все, как на ладонь, выложил старый брехун. Омир не Омир, [284] Аристотель не Аристотель — просто Фомка–тать, а как сказал: «От мыслишек таких мечи ржавеют». А ржаветь им нельзя!
Весь день пролежал Игнатий Кремень в полузабытье. Весь день дорога была пуста, и только к вечеру снизу от Вожи заскрипели колеса. Игнатий силился встать — куда там, голову из пыли не поднять. Надо кричать, молить — язык, как колода.
«Ужели и эти мимо проедут, ужели не подберут?»
Скрип колес близился, близился и сразу стих. Игнатий шевельнулся, застонал. Над ним голос:
— Никак это Игнатий Кремень лежит? — Голос знакомый, но чей, Игнатий сообразить не мог. Тот же голос приказал:
— Поднимите его, положите в телегу, пусть поп Иван потеснится.
Игнатия шевельнули, подняли, он открыл глаза. Над ним нахмуренное лицо Бренка, вокруг ратники. У телеги воины замешкались, кто–то причитал. О чем, Игнатий не понял, услышал только, как Бренко прикрикнул коротко, срыву:
— Тебе сказано, потеснись! Ну–ко, ребята, шевельните попа.
Из телеги вопль:
— Мучайте! Терзайте!
От крика этого Игнатия передернуло, он застонал, заметался. Бренко сказал ему:
— Ты, Кремень, не пеняй на меня, что кладу тебя в одну телегу с этим гадом. Нет у меня другого воза.
Поп всхлипывал:
— За што? За што?
Бренко ответил злобно, как кнутом ударил:
— Ты, Иуда, помолчи! — Передразнил: — За што! Или не ведаешь? Лютых зелий мешок не у тебя нашли? Спознался с кнутом…
Поп опять взвыл:
— Спознался, говоришь. Тебе бы, боярин, так спознаться. Вся спина у меня ободрана.
— Дай срок. На Москве пытки отведаешь. В застенок тебя везем.
— Откуда, откуда вызнали? — всхлипнул поп.
Бренко ответил и на это:
— От русских людей, что в Орде погибают. Видели, как ты корешки Ваньке Вельяминову отдавал царевича Арапшу потчевать, знали, что ты к Мамаю утек. Лучше сознайся, почто на Русь с отравой шел, а то как бы не велел тебя князь смертию казнить.
— Врешь! Врешь! — плакал поп. — Не бывало такого на Москве. В Русской правде о казни смертной не записано.
Бренко не ответил. Отвернулся, крикнул:
— Поехали!
Опять заскрипели колеса. Поп затих. Лежал он на животе, лицом в сено, изредка всхлипывал. Игнатия поп совсем затеснил, но тот молчал, терпел, думал и внезапно, сам не зная почему, нашел в себе силы раскрыть рот, сказать:
— Поп, повинись… лучше будет…
Не много слов, но и их хватило Игнатию, чтобы разбередить рану. Больше уговаривать попа не стал, а поп живо поднял голову, наклонился над Игнатием, дохнул в лицо.
