— Думаешь, лучше будет?
Кремень молча мигнул.
— Я и сам то же думаю, — прошептал поп и, встав в телеге на колени, запричитал:
— Слушайте меня, люди русские, и ты, боярин Бренко, и ты, товарищ мой по скорбному ложу…
Преодолевая боль, Кремень сквозь стиснутые зубы пробормотал:
— Не бывал я товарищем Каину…
— Именно! Именно! — кивнул поп. — Аки Каин, я! Окаянный я! Грешен! — Оглянувшись на столпившихся вокруг воинов, продолжал: — Велел мне поганый Мамай идти вместе с ордой. Сказал нечестивый Мамай: «Аще побьет князь Митрий мово мурзу Бегича, иди, поп, на Русь, отрави князя Митрия да князя Володимира, отрави ближних бояр. Тако и будет победа на стороне ордынской», а я, Мамая страшась, пошел.
— Небось, заплатить Мамай обещал?
Поп сердито взглянул на спросившего: «Чего глупость спрашивать?» Однако ответил, но, видно, забыл о покаянии, ответил с ухмылкой:
— Это само собой.
Тогда Бренко, ухватясь за резной передок телеги, закричал:
— Ты бы и меня отравил, дьявол!
Поп от страха осел, мотал головой.
— Ты и Русь погубил бы!
Игнатий Кремень приподнялся, взял Бренка за локоть.
— Полно, боярин, не серчай! Не под силу Иуде Русь погубить, зелья не хватит! — поперхнулся кровью, замолк и, валясь на сено, все–таки повторил: — Не хватит!
14. НА ЛАЧЕ–ОЗЕРЕ
Гривастый темно–серый простор Лача–озера [285] развернулся перед странником. Сняв скуфейку, он вытер залысый лоб. Тяжек, видно, путь по лесному болоту, если на студеном ветру лоб вытирать пришлось. У воды странник остановился, хотел опустить полы подрясника, засунутые за ремень, но, взглянув на низкие мшистые берега, раздумал.
«Рано подрясник опускать, еще идти и идти. Вон он, монастырь. Далече!»
За темной полосой озера — деревянные башни под шатрами, не то просто приземистыми, не то осевшими от ветхости, между ними — темные стены. Не сразу и разглядишь их за дождевой завесой. Странник осторожно пробирался по прибрежным зыбунам, время от времени поглядывая вперед. «Ветхий монастырь, совсем худой. Башни пошатнулись, бревна стен просели, заросли мохом, и даже кресты на чешуйчатых маковицах стоят наискось, словно зацепились за них низкие тучи и волокут за собой».
У ворот странник опять принялся вытирать лоб. Не успел нахлобучить свою скуфейку, как в воротах показался монах, закричал:
— Иди, божий человек, мимо! Странных мы не приемлем. Сами на бруснике живем…
— Так уж одной брусникой и живы?
— Место наше худое, мокрое. А ноне беда паче — наши мужики бога прогневили: жита у них вымокли.
— Бог терпел и нам велел.
— Вот и мы мужикам то ж толковали, а они во грехах погрязли и оброка не отдали.
— Так–таки ничего с мужиков и не взяли?
— Ну как не взять! Взяли! А недостачи большие.
— Или у вас лесу мало? Или батогов сделать не из чего?
— В том и беда, что лес вокруг. Мужики от батогов в лес ушли всей деревней, не сыщешь их. Хуже того, наученные беглым холопом Ильей, мужики впали в ересь, дескать, нет того в писании, чтоб монахи с хрестьян дани брали.
Странник сурово поддакнул:
— Экий грех! Воистину соблазн и ересь!
— И не говори! — Монах вздохнул всей утробой. — Аль уж последние времена настают, а только, диаволу на потеху, мужики, уходя, пытались запалить нас. Глянь, Благовещенская башня обгорела.
Монах кивнул в сторону угловой башни, стоявшей у самого приплеска. Поглядел на башню и странник, а монах вдруг спохватился:
— Разговорился я с тобой, ты иди, божий человек, иди с миром…
Странник на это сказал строго:
— Веди меня сей же час к отцу игумену.
— Я, чай, те только что сказывал: мы странных не приемлем.
— Не твоего ума дело, — странник ткнул посохом прямо в толстый живот монаха, — веди к игумену.
Пришлось вести.
Игумен встретил странника спесиво, но, взглянув в лицо ему, ахнул:
— Святители! Никак отец Пимен!
Странник нахмурился. Игумен понял, приказал монаху:
— Брат Сысой, выйди.
Пимен сам проверил, плотно ли монах закрыл дверь кельи, потом строго спросил:
— Ты, отче, язык за зубами держать умеешь?
— Умею, отец Пимен.
— Непохоже! Пошто знать Сысою, что меня Пименом зовут? Ты бы еще при Сысое меня архимандритом Переславским назвал. Пришел к тебе странник, так странником мне и быть. Сумеешь язык за зубами держать — и на зуб получишь. Слышал я, отощали вы, помочь вам нужна.
— Как еще и нужна–то, бунтуют у нас холопы.
Пимен круто повернул разговор:
— Поп Иван, что сослан к тебе, жив?
— Покуда жив.
— Где он?
— В срубе сидит.
— Веди к нему. Сведешь — иди прочь. О чем я с попом говорить буду, ведать тебе не надобно. Понял?
— Как не понять, отец Пи… — Игумен поперхнулся словом.
— Только не один он в срубе. Ильюшку–то ересиарха мы все ж словили и в сруб бросили.
— И, чаю, оттуда живым не выпустите?
— Как можно! Сей пес смердящий хуже лютого волка. Соблазнитель и лжец…
— Да отколь он? Сведали?
— Из Рязани. Сам, злодей, сказывал.
Пимен насторожился.
— Значит, сие князя Олега Рязанского козни! Далече хватил князь Олег.
— Нет, отче! Нет! Еретик Илейко в давнопрошедшие годы сбежал от ныне покойного боярина Вельяминова Василия Васильевича. Вдругорядь бежал Илейко от князя Суждальского, в тот самый раз, когда князь Дмитрий Иванович Суждаль повоевал.
— Давно то было.
— Давно. Бежал Илья в Рязань и жил там долго, а как Царевич Арапша Рязань повоевал, князь Олег и вздумал, дабы казны добыть, беглых холопов имать и за выкуп хозяевам выдавать. Вызнали, что Илья беглый холоп, пошли его вязать, а Илья сызнова убег да еще и в ересь ударился.
— Ладно, — зевнул Пимен, — многословен ты, отец, а во многословии несть спасения. Веди к попу Ивану, а что до ересиарха вашего, так мне — бес с ним…
