Джинджер вытянулась во весь рост и ощутила животом, как пружинит под ее телом туго натянутый трамплин. И как волны в приятной, но пугающей близости от нее ворчат, недовольные, что дерзкие людишки смеют кататься на их спине, и не думая погружаться в пучину, как положено всякому тяжелому телу, от рождения чуждому водной стихии.
Да будут благословенны древние, использовавшие тайные свойства природы, чтобы обмануть саму природу, и построившие лодку! Славьтесь, шумеры, придумавшие парус! Пусть океанские лайнеры, белеющие на горизонте, несут в своих огромных жадных чревах тысячи пассажиров! Джинджер с Вэлом хорошо и на маленьком тримаране.
Она стянула шорты и топ, оставшись в бикини, перевернулась на спину и раскинула руки, готовая обнять целое небо в порыве благодарности за то теплое, светлое счастье, которое испытывала в этот момент. Тонкие голубоватые стекла солнечных очков защищали глаза Джинджер от слепящих лучей, попутно окрашивая мир в еще более яркие цвета, чем на самом деле.
Но ей все равно приходилось жмуриться, смешно морща носик.
Неожиданно Джин, блаженствующую с закрытыми глазами в состоянии полунеги, полудремы, накрыла тень. Она ощутила это сквозь опущенные веки – мир в одну секунду из оранжевого стал серым. Она замерла, пытаясь понять, что произошло, – глаза открывать не хотелось, как не хотелось выныривать из уютного мира гармонии и счастья, в котором она оказалась.
Джинджер догадалась, что это Вэл встал над ней, загораживая солнце. Ей даже почудилось, что она различает его еле слышимое дыхание – в шести с лишним футах от нее, как раз на расстоянии его роста. Стоит, любуется ее загорелым телом и думает, что она даже и не подозревает об этом…
Волнение мягко толкнулось в солнечное сплетение Джинджер, заставив ее слегка задрожать. Она осторожно передвинула ногу, чтобы согнуть ее более зрелищно, но сделать это будто бы случайно.
Молчание и неподвижность Вэла начинали ее нервировать. Что он хочет? Неужели сейчас-то между ними и произойдет то, чего она втайне желала, но считала глупой ошибкой физиологии, идущей вразрез со здравым смыслом?
Сможет ли она сказать «нет», когда эти сильные руки с красивыми длинными пальцами коснутся ее разгоряченной солнцем кожи? Да и надо ли отказывать себе в удовольствии, в мечтах о котором просто боишься себе признаться?
Мучимая противоречиями, Джинджер закусила губу. Она так устала пытаться что-то решить… Она вообще ненавидела и не умела принимать решения. Пусть все идет так, как идет.
Если сила желания Вэла заставит Джинджер переменить свое к нему отношение – что ж, да будет так!
Но тень так и висела над Джинджер, и ничего не происходило. Наверное, Вэл так боится получить ее отказ, что не решается перейти к решительным действиям. Если так, то почему он не воспользовался ее слабостью тогда, после вечера в «Текиловом раю»? Неужели потому, что Джинджер была нетрезва, и Вэл не хотел, чтобы все произошло помимо ее осознанной воли?
А теперь им овладела робость, которая свойственна порой даже самым лучшим из мужчин…
Джин решила его немного подбодрить и призывно потянулась, выгнувшись всем телом и демонстрируя мышцы, окрепшие от регулярного плавания и прогулок по городу. Не дождавшись реакции, она призывно шепнула одними губами:
– Ну же… Иди ко мне! – А? Ты что-то сказала? – раздался рассеянный голос Вэла с противоположной стороны тримарана.
Джинджер вздрогнула и подскочила, раскрывая глаза широко, как только что прозревший котенок.
Краска стыда залила ее лицо. Вэл курил, сидя у руля и задумчиво глядя вдаль, словно забыл о существовании на «Барракуде» еще одной пассажирки. Направление ветра изменилось, и повернувшийся парус загораживал Джинджер солнце, создавая над ней тенек.
– Я говорю, иди сюда, перекусим, – поспешно выпалила Джин, надеясь, что Вэл был достаточно увлечен своими мыслями и не заметил ее оплошности. – Ты был прав, зря я взяла такой символический обед перед прогулкой.
Она притянула к себе сумку, достала оттуда пластиковый контейнер с салатом, свертки со снедью и принялась раскладывать на салфетках сандвичи с курицей, сыром, соусом и томатами.
Сидя друг против друга, они с аппетитом перекусили, запивая еду предусмотрительно захваченной минеральной водой – отведать горячего чая в жару никто из них не решился, хотя оба слыхали, что это как раз весьма освежает.
– О чем ты так задумался, что не сразу услышал, как я тебя зову? – поинтересовалась Джинджер, чтобы окончательно избавиться от последних крошек чувства неловкости, которые скребли ей душу.
– Размышлял, каково здесь жить постоянно, – признался Вэл. – Меня всегда интересовало, что случается, когда город-праздник превращается для тебя в обитель серых будней.
– Думаешь, дни в Акапулько можно назвать «серыми»? – возмутилась Джинджер. – Каждый день видеть такую красоту, иметь домик с террасой, выходящей на залив… Да если бы мне здесь было чем заняться, я бы в два счета сюда перебралась!
– Вот именно. Святую истину глаголешь.
«Каждый день»… Красота приестся, а нереализованные планы останутся. Мне, например, хочется еще многое сделать в своей профессии, а здесь не так много интересных проектов. И потом…
Вэл задумчиво смахнул крошки с салфеток в контейнер от салата и продолжал:
– Когда в городе живешь, а не гостишь, начинаешь видеть его изнанку. Нищету, необустроенность, сломанные судьбы, несбывшиеся мечты… Здесь надо быть либо великим писателем, либо прирожденной горничной. То есть либо иметь настолько сильные талант и амбиции, которые смогут смести все преграды, либо не иметь никаких.
– «Красота приедается», – с обидой в голосе передразнила его Джинджер, которая по праву считала себя красивой женщиной. – Тогда тебе надо жениться на уродине. С каждым днем будешь привыкать, говорить себе: «А не так уж она и страшна…» И ваши отношения будут становиться все лучше и лучше день ото дня.
Вэл фыркнул.
– Женишься же не на красивом личике, – возразил он. – Если женщина дорога тебе только внешностью, то да, она скоро наскучит тебе, как и ты ей. Глубинно привлекает другое – какой-то внутренний надрыв, искра в глазах… Еще что-то. У каждого свое. Иногда тебе кажется, что человек гораздо глубже и тоньше, чем кажется, и при этом глубоко несчастен. – И у тебя складывается ощущение, что ты можешь ему помочь, заставить раскрыться, вытянуть на свет все лучшее, что живет там, внутри, и никак не может родиться… И в этом обрести единение, в этом разрешении от бремени, этих совместных муках и общем творении…
Произнося эту тираду на едином дыхании, почти не подбирая слов, словно думал об этом целую вечность, Вэл трижды упомянул слово «глубина» с таким надрывом, как будто ему доводилось тонуть в ком- то, но так и не получилось выплыть. Интересно, кого он имел в виду?
– Ты хочешь сказать, что способен полюбить кого-то из жалости? – переспросила Джинджер.
– Не из жалости! – горячо поправил ее Вэл. – Как тебе объяснить? Ну… словно ты вдруг обнаружил, что золотая статуэтка в музее, которую все считали просто очень красивым и дорогим предметом искусства, является еще и… Например, каким-нибудь магическим артефактом или тайником, в котором хранятся древние письмена. И у тебя возникает особое чувство – ведь все просто любуются ею, а ты знаешь, что у нее есть тайна, и пытаешься ее разгадать…
– …а потом разгадываешь и теряешь к ней всякий интерес, – иронично закончила за него Джинджер.
– В случае со статуэткой – может быть…
Наверное, я привел не слишком удачный пример… – Вэл стушевался. – С людьми же все по-другому… М-да.
Он отвернулся, словно пожалел, что сболтнул лишнее.
– Слушай, – вернулась к незаконченной теме Джинджер. – А что тебя навело на мысли о несбывшихся мечтах и сломанных судьбах жителей Акапулько? Почему ты считаешь, что в курортных городах все так трагично? Мне показалось, что, например, Энрике вполне счастлив.
Он так вкусно расписывал свое наслаждение жизнью, что я втайне начала мечтать о вилле где-нибудь
