За валенки с галошами — 4 кгр. жмыха
За русские сапоги — 3 кгр. хлеба
За время с 1 октября за спекуляцию и хищение социалистической собственности арестовано 1524 чел.
Закончил расшифровку беседы с Мариной Георгиевной Ковалевской — я познакомился с ней в Феодосии. Они с мужем несколько лет назад купили там домик на высоте 270 метров, чуть выше нашей будки. Живут с весны до осени. Милая семейная пара. Сын Сергей — поэт, гитарист, живет с женой в Феодосии, у них там домик недалеко от моря.
Марина Георгиевна Ковалевская,1929 года рождения, во время блокады проживала на ул. Жуковского, 31. Была эвакуирована с матерью, братом и сестрой 24 июня 1942 года на катере через Ладожское озеро. До 1945 года находились в Башкирии — деревня Утюганово, районный центр Карламан, затем станция Белое Озеро, дер. Дарьино, затем снова Уфа. Реэвакуировались в ноябре 1945 года. Вернуться тоже были проблемы — их квартира была занята людьми из разбомбленного дома.
Отец — Ковалевский Георгий Владимирович, 1905 года рождения, заведующий отделом зерновых во Всесоюзном институте растениеводства (ВИР). Умер от голода 12 марта 1942 года. Это он и его сотрудники спасли коллекцию зерновых в блокаду.
Дед — Ковалевский Владимир Иванович, один из основателей Политехнического института, был зам. министра финансов (при С. Ю. Витте), закончил Лесотехническую академию, сидел 2 года в тюрьме за укрывательство народовольца С. Нечаева (тот ночевал у него одну ночь), работал в Министерстве мануфактур, там его и нашел Витте. Вместе с Д. И. Менделеевым разрабатывал систему политехнического образования в России.
За двоюродным братом деда была замужем Софья Ковалевская, урожденная Корвин-Круковская, первая в мире женщина-профессор.
Мать — Елена Владимировна Ковалевская (урожд. Дючконова), 1905 года рождения, умерла в 1996 г., работала в «Ленэнерго». Сразу после начала войны она уволилась — собиралась эвакуироваться с детьми. Произошла путаница. Ей предложили эвакуировать детей одних, она не отдала. Обратно на работу не взяли, лишилась карточки служащего.
…Голод начался в конце ноября. Отец принес с работы пакетик морской капусты. Напротив дома 32 по ул. Жуковского упала пятисоткилограммовая бомба, всё разнесла в пух и прах. В нашем доме вылетели все окна. Впервые в жизни испытала животный страх.
С нами в квартире жила еще мамина няня, она вырастила маму и маминого брата, ей было лет семьдесят, она не работала, родом из Пскова, у нее был свой сын, но умер маленьким, и она осталась в семье мамкою, мы ее очень любили, она умерла перед эвакуацией, в мае 1942 года.
Так вот, нас всех положили в Боткинскую больницу по блату, к маминой двоюродной сестре, и нам удалось не сдать карточки, мы оставили их няне. И она питалась хлебом. Но в мае 1942 умерла. Мы ее привезли в Мариинскую больницу на Литейном. Нам сказали, что это 212-й покойник за день. А мы привезли ее еще днем, на саночках, волоком по сухому асфальту — ничего другого у нас не было.
Однажды я пришла к двоюродной сестре матери, которая работала зам. главного врача в Боткинской больнице. Меня накормили обедом — съела четыре малюсеньких котлетки с каким-то гарниром, похоже, с больничной кухни. «Еще хочешь?» — «Хочу» — «Больше нельзя. Да и нет». Так и ушла счастливая.
И еще хорошо помню — мама заставляла нас ходить, не давала лежать.
За хлебом в Ленинграде ходила я, двенадцатилетняя девочка. Булочная на углу моих любимых писателей — Маяковского и Некрасова. Очередей за хлебом не помню.
В феврале 1942-го давали чашку гороха на месяц. А уже на восьмое марта дали хороший паек: масло, какао, сахар.
На нашей лестнице жил армянин. Армяне народ предприимчивый, у него были связи, он скупал золотишко и очень, очень боялся, прямо трясся иногда со страху, но знал, что мама его не выдаст. Иногда мама выменивала у него хлеб на золото. Потом его посадили.
Весной 1942 года начали работать школы. В школе давали три маленькие булочки, из-за них я стала ходить в школу. Потом я несколько булочек поменяла на табак и отдала его дяде, который страдал без курева и курил сухие фикусные листья. Он ругался на меня и стучал палкой.
На Озерном переулке жила секта скопцов. У них был садик за забором. Про них разное говорили, дети их боялись. И вот весной вышли мы на солнце, сели на ступеньки, впитываем солнце, прямо чувствуем, как оно в нас проникает, оживляет, а сами поглядываем на забор и боимся скопцов.
Что удивительно — зимой были грязь, нечистоты, трупы неубранные, сырая вода из люков и Невы, а болезней не было….
Что еще помню? Как в Ленинграде кошку съели — не свою, поймали где-то. Кошку убивали мама с няней. Заперлись в комнате. Все было тихо. Убили. Потом сняли шкуру. Ничего вкуснее, чем тот суп из кошки, никогда не ела.
Помню, как зимой сорок первого шла от Жуковского до Исакиевской площади в ВИР за документами на эвакуацию. Шла по Невскому — встретила за всю дорогу только трех человек.
Утром ушла, а к вечеру только вернулась. Документы для эвакуации получила. Долго не могли справку выписать — чернила у них замерзли.
Ели дуранду — кашу из дуранды, котлеты из дуранды. Дуранда — это жмых.
— У каждого спасшегося в блокаду был свой случай-покровитель, свой спаситель, ангел-хранитель, помощник, опекун, госпожа удача. На тех, кто не выжил, у Господа Бога были, значит, свои виды…
— Но ведь умирали и крепкие, сильные люди, смельчаки, балагуры, удальцы?
— Не хватало силы духа! Желания жить! Ломались прежде, чем умирали…
— А что это были за случай-удача, покровительство?
— У каждого выжившего блокадника была своя маленькая тайна. Сейчас об этом, думаю, можно говорить: человек есть человек. Ну вот, например, чьи-то карточки, оставшиеся от умершего члена семьи или соседки, чье-то золото, картины, бабушкина цигейковая шуба, место в больнице по блату, какая-то родственница на военном заводе, устроившая человека на рабочую карточку… Мальчики с нашего двора в начале ноября ездили в район Красненького кладбища, собирали под снегом капустные листья — почти все умерли.
Вокруг города стояли воинские части — их кормили значительно лучше, чем горожан. Можно было обменять часы, золото, сапоги, вещи — в основном, женские — на продукты…
Одна знакомая семья выжила благодаря деньгам, которые получала по страховке за потерю кормильца. Муж был застрахован на большую сумму и погиб перед самой войной на производстве. Им выплатили сумму страховки, и они покупали на толкучке хлеб. Плюс получали пособие на детей и карточки. Карточки отоваривали за деньги — деньги в блокаду никто не отменял.
…Мы отправились в эвакуацию 24 июня 1942 года.
Мать насолила лебеды, собирала по скверикам в округе*. Поели лебеды. Количество вещей не ограничивали. Собрали восемь мест, в основном — узлы с теплыми вещами, взяли томик Лермонтова и Евангелие.
Удалось сохранить карточки тети, которую взяли в Боткинскую больницу. Мама ела хлеб, лебеду и укладывала вещи. Это был гигантский труд и подвиг — собрать в растерзанной за зиму квартире вещи — сил не было. Но мама ходила потихоньку и собиралась в дорогу.
В апреле 1942 года в Ленинграде пустили трамваи, они звенели, веселили душу. До Финляндского вокзала ехали на трамвае. Там нас организованно погрузили в дачный поезд. Багаж отдельно. В пути началась бомбежка. Мы, дети, уже по звуку знали, чьи летят самолеты. Проводницы высадили пассажиров, все по команде разбежались. Мы, дети, стали жаться к матери, но она нас разогнала, чтобы не быть кучей.
Тут я вновь испытала животный страх — второй раз в жизни. Самолеты что-то побросали, погремело,
