Не увидев на столе привычной бутылки, он набросился на жену с кулаками.
Мы с Еленой вжались в стену. Но в ту минуту он нас не замечал.
Отведя душу, он обратился к нам. Голос его звучал отвратительно-елейно: «Девочки, мои дорогие девочки, лакомые кусочки, тоненькие косточки…».
А все произошедшее минутой спустя стало для меня кошмаром, не отпускавшим долгие годы.
Не знаю, какие смутные видения проносились в явно не слишком здоровой голове, но отчим Елены буквально бросился к нам. Сбил с ног жену, попытавшуюся закрыть нас собой, ухватил меня за край платья, рванул. От страха я потеряла сознание. Слава Богу, иначе мой кошмар оказался бы еще ужаснее.
Очнулась я дома. Надо мной с кружкой воды склонилась Дуня, к ней прилепились испуганные Елена и ее мама. Рядом стоял отец с перевязанной головой…
Потом мне рассказали, что Елене удалось выскользнуть из дома. Она во всю прыть побежала к нам, благо, было недалеко…
Только увидев ее лицо, Дуня схватила топор и, на ходу что-то крича отцу, возившемуся во дворе, бросилась меня спасать. Следом побежал отец.
Слава Богу, они успели вовремя — сумасшедший уже почти подмял меня под себя. Отец оттащил его от меня, думая, что этого будет достаточно. Но тот вскочил на ноги, выхватил у Дуни топор и пошел на отца. Тот видел, как опускался топор, но замешкался и не сумел уклониться от удара, обрушившегося ему прямо в лоб. Отец упал без чувств, кровь из разбитой головы хлынула потоком.
На крики сбежались соседи, отца и меня отнесли домой.
И отец, и я оправились очень быстро.
У отца оказалось легкое сотрясение мозга. Об этом у отца «на память» осталась вмятина. (Она видна на сделанных позже фотографиях. Интересно, что и эта отметина не давала покоя недоброжелателям отца. Одни говорили, что она — след от удара, полученного отцом в пьяной драке, другие — что он получил ее, когда был застигнут за конокрадством. Среди последних не преминул появиться Феликс Юсупов. Некоторые же приписывали удару положительное значение, говорили, что именно вследствие его у отца появилась «особая сила».)
После того случая отец решил забрать меня с собой в Петербург.
Мама, разумеется, была против, но в конце концов согласилась, к моему неописуемому торжеству.
Споря с мамой, отец доказывал, что в столице передо мной откроется много возможностей, недоступных в Покровском, — хорошие учителя, образованные люди и т. п. («Ученое настроение», — вспомнила я сейчас слова отца.)
Он предложил, чтобы к нам приехала Дуня вести хозяйство, как только ему удастся найти подходящее жилье.
Мама страдала от необходимости принять решение, она понимала, что так для меня будет лучше, но ей не хотелось расставаться с дочерью. Но когда отец пообещал брать меня с собой, когда будет приезжать домой, она, наконец, согласилась, и вскоре мы отправились в Петербург.
Глава 14
У Сазоновых
Мне было тогда десять лет. И долгое путешествие по железной дороге из далекой сибирской губернии в самый знаменитый город России — Санкт-Петербург — произвело оглушительное впечатление.
Я ехала в город, который отцу стал пусть и временным, но все же домом. Для меня же он обещал стать целым миром. И даже паровоз — исторгающее дым чудище — я воспринимала как доброе существо, несущее меня на себе в новую, безусловно, волшебную жизнь.
В те времена не было вагонов-ресторанов, поэтому коридоры вагонов заполнял аромат снеди, припасенной путешественниками. Отдельный вагон, в котором ехали мы с отцом, не составлял исключения. И это только усиливало ощущения праздника — так вкусно пахло в нашем доме только по праздникам, ведь по обычным дням готовили наскоро. К тому же у нас всегда, а при отце особенно тщательно соблюдали все посты. Но недаром же от строгого поста освобождаются «все болящие и путешествующие», и я отводила душу. К тому отец от счастья, что я еду с ним, готов был исполнить мой любой каприз.
Признаюсь, меня просто распирало от гордости — мы едем в отдельном вагоне! Я не могла высидеть на месте и часу, тянуло пройтись по другим вагонам, чтобы в ответ на вопросы: «Чья ты, девочка, в каком вагоне твои родители?» — сказать, точнее, продекламировать: «Я дочь Григория Ефимовича Распутина, мы едем в прицепном вагоне в Петербург, где я буду теперь жить…»
Конечно, если бы с нами ехала мама, я бы и шагу не ступила за порог вагона. Отец же и в поездке не все время оставался со мной наедине. К нему то и дело заходили какие-то люди (из чистой публики), он что-то им рассказывал. Я еще удивилась — говорил он словно незнакомым голосом. Я не была дикаркой, хотя и росла в деревне, но так спокойно, как отец, научилась держаться с господами очень нескоро. В нем же не было ни раболепства, ни заискивания. Наоборот, к нему обращались даже с преувеличенным почтением, по некоторым было видно, что они робеют.
Я знала, что отца, в отличие от прочих, окружает какая-то тайна. Знала, что он обладает даром целительства. В общем, знала, что мой отец особенный. Но при этом воспринимала только как любимого отца. До остального мне дела не было.
В Санкт-Петербурге меня ждали сюрпризы. И главный из них — мгновенная перемена в отце. (Я тут же вспомнила его чужой голос в вагоне.)
В Покровском отец играл и веселился с нами. Я помню радость в его глазах, когда ему случалось сказать или сделать что-то такое, что доставляло нам радость.
В Санкт-Петербурге все было совсем иначе.
Отец выглядел другим человеком, не таким, как дома. Хотя в одежде перемена заметна была не особенно (я сравниваю, разумеется, не с годами странствований), вопреки моим фантазиям. В Покровском я изо все сил старалась вообразить себе, во что отец одевается, когда идет во дворцы к знатным людям. Мне представлялись какие-то причудливые наряды. Смесь из того, что я могла наблюдать в Тюмени, куда меня возили по большим праздникам катать на карусели, и того, что я видела в модных журналах, бережно хранимых Дуней в память о ее «барской жизни». Взяв за правило почти ничего не говорить от себя, сошлюсь на Симановича: «В своей одежде Распутин всегда оставался верен своему крестьянскому наряду. Он носил русскую рубашку, опоясанную шелковым шнурком, широкие шаровары, высокие сапоги и на плечах поддевку. В Петербурге он охотно надевал шелковые рубашки, которые вышивали для него и подносили ему царица и его поклонницы. Он также носил высокие лаковые сапоги».
И при этом он уже не принадлежал нам.
Другие люди, и их было много, изо дня в день приходили и выстраивались в очередь, предъявляя на него свои права. Если я и ревновала его к толпе почитателей и льстецов (а я ревновала!), то меня также интриговало их поклонение ему.
Сначала у нас не было своего жилья. Мой отец дружил с семейством Сазоновых. Господин Сазонов, как и отец, был религиозным человеком — членом Синода! — и очень занятым, я его почти не видела. Их квартира была тесноватой, но удобной, изящно обставленной и отделанной. Сазоновы держали двух служанок — повариху и горничную. Для того времени это был первоклассный дом, и хозяйство велось безукоризненно.
Отношения в семье поддерживались самые простые. При этом распорядок в доме соблюдался
