переносить с корабля. Можете пойти взглянуть на нее, только не будите.
Когами Норимаса зажал рот ладонью. Казалось, он сейчас расплачется, однако, сделав несколько глубоких вдохов, торговец взял себя в руки.
— Не знаю, как мне благодарить вас, брат Суйюн. Вернуть столь неоплатный долг — не в моих силах.
— Я — ученик на пути постижения Великого Знания и не мог поступить иначе.
Когами почтительно поклонился.
— Я глубоко взволнован встречей с человеком, следующим по Великому Пути так неуклонно. Знакомство с вами — большая честь для меня. — Когами, государственный чиновник, поразился искренности своих собственных слов.
Суйюн слегка поклонился в ответ. Он понял, что Когами тоже когда-то учился у братьев-ботаистов. Все признаки налицо: интонации, тщательный выбор слов; поза — смесь благоговейного страха и сдержанного негодования, — которая невольно вырабатывалась у стольких учеников. Однако у торговца не было при себе ни четок, ни образка Ботахары, и он общался с томсойянским жрецом. Потерянный для веры, сделал вывод Суйюн.
— Если хотите посмотреть на дочь, можете спуститься к ней, — повторил монах, решив, что Когами его не понял.
— Позвольте мне принести — вам чашку чая, — промолвил торговец и, прежде чем Суйюн успел открыть рот, поспешил на середину судна, к жаровне с углями.
Инициат проводил его взглядом, однако потом отвлекся на жреца, который незаметно для всех сидел, укрывшись в тени паруса на носу корабля. «Жрец следит за мной, — подумал Суйюн, — а человек, который считает себя оскорбленным, опасен». Монах был уверен, что Асигару трус и больше не посмеет задеть его, но все равно сожалел о случившемся. Если бы девочке не грозила смертельная опасность, Суйюн не допустил бы открытого столкновения. Отношения между двумя верами и без того были до предела натянутыми, и хотя все знали, что интерес императора к сектам магиков вызван чисто политическими причинами, это давало томсойянским жрецам преимущество. Император непредсказуем и вполне может использовать стычку между приверженцами двух учений как повод для запрещения ордена ботаистов. Из-за этого братья-ботаисты ограничили свою деятельность и заняли выжидательную позицию. Время расставит все по местам. Последователям Томсомы не хватает дисциплины и терпения, и очень скоро нужда в них у императора отпадет.
Суйюн видел спину Когами, склонившегося, чтобы приготовить чай. Слишком уж он старается, подумалось Суйюну, наверное, хочет проявить благодарность. Наконец торговец выпрямился и пошел обратно. Волны давно улеглись, и палуба почти не качалась, но он нес чашки с величайшей осторожностью и не сводил с них глаз, точно боялся, что если прольет хоть каплю, то навсегда опозорит свой род.
Набежавшие облака снова закрыли луну. Хотя Суйюн не смог разобрать выражения лица приближающегося торговца, безошибочным чутьем он уловил в осанке Когами какую-то неестественность. Навыки, полученные за годы тренировок, в один миг всплыли в сознании Суйюна, и он сконцентрировался на фигуре идущего к нему человека. Суйюн узнал это чувство — монаха приучили полностью ему доверять. Инициат взял под контроль дыхание и сделал первый шаг в ши-тен — время замедлило ход, и торговец словно поплыл навстречу ему, растягивая каждое движение на несколько секунд. Вот она, неестественность, — в том, как звучит его тело. Монах замер в ожидании прозрения, которое должно прийти из средоточия его воли. Чтобы оно легче заполнило сознание, Суйюн представил себя пустым сосудом. И озарение наступило — не вспыхнуло молнией, а пришло, как воспоминание о чем-то давно знакомом, чему не удивляются и принимают как должное. Неестественность была там, в правой руке торговца, скрытая, будто нож за поясом. Но в правой руке Когами держал лишь чашку чая — Суйюн чувствовал аромат напитка.
Торговец плавно, как во сне, остановился, и Суйюн узрел страх, вину и горечь, волнами исходившие от Когами. Разве никто этого не видит, задавался безмолвным вопросом инициат. Неужели люди так слепы? Страх на лице торговца более очевиден, чем взгляд влюбленного на предмет своего обожания. Суйюн ощущал запах этого страха — едкий душок, примешивающийся к запаху пота. Торговец боялся не монаха — по крайней мере не только и не столько монаха. Так кого или чего?
— Моя дочь… — начал Когами, запинаясь. Слова давались ему с трудом. — Моя дочь — источник самой большой радости в моей жизни, хоть я и не всегда понимал это. Я могу предложить вам только скромный знак моей признательности, но моя благодарность не знает границ. — Торговец поклонился и протянул Суйюну чашку — ту, что держал в левой руке!
Монах не ответил на поклон, но кивком указал на чашку.
— Что заставило вас сделать такой выбор? — Суйюн наконец уловил это запах — слабый, едва ощутимый. Яд.
Торговец боролся с собой, пытаясь сохранять самообладание. Ничего не говоря, он поднес чашку ко рту, но монах остановил его руку. Пальцы Суйюна легли на запястье торговца так легко, что тот почти их не чувствовал, однако сдвинуть руку не мог. Его кисть задрожала от напряжения.
— Что заставило вас сделать этот выбор? — снова спросил Суйюн.
— Прошу вас, — прошептал несчастный, понимая, что выдержка и достоинство оставляют его. — Не мешайте мне, брат.
Суйюн без видимых усилий продолжал удерживать руку торговца.
— Эта чашка предназначалась мне.
Глаза торговца расширились, и он замотал головой, подавляя рыдание.
— Не сейчас… не сейчас… — Он уставился на чашку с горячим напитком. — Карма… — шепнул он и поднял глаза на Суйюна. — Идущий по Пути не должен вмешиваться в вопрос… времени. Это закон вашего ордена.
Монах едва заметно кивнул и отпустил руку Когами.
— Послушайте, брат, это мое… предсмертное стихотворение, — выдавил торговец.
Тучи и солнца сиянье
Закрывали его силуэт.
Но он давно меня ждет —
Двуглавый Дракон.
— Берегитесь жреца, брат. И берегитесь его хозяина. — Когами Норимаса выпил отравленный чай и, разжав пальцы, уронил чашку через плечо. Отчаяние в его глазах уступило место покорности. Он смирился с полным и окончательным поражением.
— Да познаете вы совершенство в иной жизни, — прошептал монах, отвесив глубокий поклон.
Когами Норимаса пересек палубу и сел в тени парусов, приняв позу для медитации. Он взял себя в руки, надеясь, что в последние мгновения жизни действие яда не лишит его остатков достоинства, и постарался вызвать в памяти образы жены и дочери. С этими мыслями он и встретил конец.
3
Князь Сёнто Мотору пребывал в совершенной гармонии как с самим собой — что было обычным явлением, — так и с окружающим миром — что случалось много реже. Он плыл в сампане в сопровождении четырех своих лучших гребцов и девяти стражников, отобранных им лично. Две точно такие же лодки плыли впереди и еще три — позади. В каждой из них, скрытые пологом, сидели высокий мужчина и молодая девушка в богато расшитом кимоно.
Вдоль канала тянулась высокая стена из оштукатуренного камня. Сплошную линию стены прерывали только арки с водными протоками. В каждой арке стояли прочные ворота, доходившие до самой воды, а ниже вход закрывали металлические решетки с острыми зубцами, под которыми начиналась подводная стена. За этим надежно защищенным фасадом находились дворцы родовой аристократии империи Ва. Из садов, окруженных высокими стенами, доносились звуки музыки, смех, едкий запах горящих углей, а иногда дуновение, похожее на легкий аромат духов.
— Кажется, вы говорили, что чувствуете себя в безопасности, дядя, — проговорила девушка. На самом деле она приходилась Сёнто приемной дочерью, но сызмальства стала называть его дядей и до сих пор обращалась к нему так, порой даже на людях.
— Я действительно чувствую себя в безопасности, Ниси-сум. Иными словами, меня не заботит, что
