вплотную. И дурь у него из головы повыбьет. И Кенета изобразит в таком виде... Кенет даже и догадываться не хочет, в каком, но ясно же, что в мерзком. И если сейчас Кэссин к Кенету более или менее равнодушен с примесью некоторого любопытства, то после побега и возвращения Кенет встретит уже не безразличного наблюдателя, а врага. И тогда справиться с ним будет во много раз сложнее.
Кенету припомнился свадебный подарок, сделанный женой его побратима Акейро его жене Аритэйни. Платье с вышивкой изумительной красоты. Дочь князя-короля Юкайгина вышила это платье сама. И вышивала она его не день и не два. Вышито оно было так называемым терпеливым, или медленным, крестом. Его величество усадил дочь за вышивание, чтобы научить ее владеть собой и обуздать нетерпение. Лучшего способа и придумать нельзя: при вышивании медленным крестом игла захватывает одно-единственное перекрестие нитей утка и основы. Сколько раз скрещиваются нити полотна, столько и крохотных крестиков должна сделать игла вышивальщицы. И достаточно один раз нетерпеливо захватить не одно перекрестие, а хоть пару нитей, и на вышивке появится отвратительный бугор. Придется распарывать часть вышивки и начинать все сначала. Времени это отнимает уйму — не будет излишним упомянуть, что супруга его побратима села за свою вышивку еще девочкой, а закончила ее уже после свадьбы, — да и терпения требует незаурядного. Кенет вспомнил это платье, потому что от него сейчас требовалось ничуть не меньшее терпение. Стоит ему поторопиться, сделать хоть один неверный стежок, и пропала вся вышивка. Достаточно поспешить, соблазниться легким решением — похитить Кэссина или уйти сейчас без него, чтобы потом вернуться, — и он все загубит.
Нет, торопиться нельзя. Хотя и медлить особо не следует. Если терпения у Кенета вдоволь, то неограниченным запасом времени он все же не располагает. Да и неизвестно, какой узор ему предстоит вышить...
Кенет едва не рассмеялся. Надо же, до чего глупое сравнение пришло ему в голову. Может, сам он и должен обладать терпением вышивальщицы... Да ведь Кэссин — не платье и не покрывало.
Он человек. Это на полотне можно вышить все, что заблагорассудится, а человеку можно внушить многое, очень многое, но все-таки не что угодно. Так может думать разве что Гобэй... кстати, скорей всего именно так он и думает. До сих пор ему это удавалось — умертвить рассудок, превратить какую-то его часть в гладкое полотно и вышивать на нем всякие загогулины. Но рано или поздно вышивальщик воткнет свою иглу не в мертвое полотно, а в живой разум. Вот если бы Гобэй допустил подобную ошибку с Кэссином! Тогда и Кенету не пришлось бы раздумывать, как помочь бедному парню. Все совершилось бы само собой.
Приятно помечтать о несбыточном. А теперь, Кенет Деревянный Меч, перестань предаваться мечтаниям и как следует подумай: что же ты можешь такого сделать или сказать, чтобы вырвать краденую рукоять из рук Гобэя и освободить Кэссина?
— Ну и почему же ты тут сидишь, раз ты такой умный, а мы здесь все — такие дураки? — сердито спросил Кэссин.
— Да потому и сижу, что умный, — усмехнулся Кенет, кончиками пальцев двигая нити, привязанные к лапкам Лопоуши. — От лишнего ума. Да и от лишних знаний, пожалуй, тоже.
— Так не бывает, — не согласился Кэссин.
— Еще как бывает, — вздохнул Кенет. — Я ведь здесь. А хозяин твой — дурак.
— Прекрати говорить «хозяин», — рассвирепел Кэссин.
— Не обещаю, но постараюсь, — подозрительно покладисто ответил пленный маг, наблюдая за пляской своей смешной тряпичной зверюшки.
— Ну и как же твой ум привел тебя сюда? — не отступался Кэссин.
— Да очень просто, — вздохнул Кенет, и Лопоуша печально помотал головой. — Поесть мне захотелось.
— Для этого и впрямь нужно много ума, — фыркнул Кэссин. Лопоуша укоризненно поднял лапку.
— А ты не перебивай, — посоветовал Кенет, устраиваясь поудобнее. — Зашел я на постоялый двор — как видно, из тех, где путников усыпляют и грабят до нитки... может, и убивают. Но я ведь умный... остолоп несчастный! Я поданную мне еду мигом проверил — нет ли в ней сонного зелья, не намешано ли какой магии. И ясное дело, ничего не нашел.
— О великих познаниях это не свидетельствует, — ехидно заметил Кэссин. — Раз уж ты не обнаружил, каким сонным зельем тебя опоили...
— Да никаким, — прервал его Кенет. — В том-то все и дело. Ничего я не нашел, потому что искать было нечего. И я все это съел, умник безмозглый.
— Почему это безмозглый, раз там ничего не было?
— Да потому, что не сонную травку я должен был в еде искать, а саму еду толком распробовать! Тут-то меня лишние знания и подвели. Если бы я не знал, как кормят в ваших краях, я бы мигом насторожился.
— А чем тебе не нравится, как кормят в наших краях? — ощетинился Кэссин: теперь этому привереде пленнику еще и местная еда чем-то не угодила.
— А тем, что сколько ни гадай, в жизни не догадаешься, что тебе на стол подали! — парировал Кенет. — У вас ведь если мясо похоже на мясо, а рыба — на рыбу, так повара никто и поваром не считает. У вас еда тогда приготовлена правильно, когда курица похожа на печеное яблоко, а печеное яблоко — на жареные щупальца осьминога!
— Само собой, — кивнул Кэссин.
— Само собой, — почти по-приятельски передразнил его Кенет. — Ну а я родом из тех мест, где суп все-таки можно отличить от вина, а вино — от настоя рвотного корня. И не знай я, что у вас так принято, чтобы еда была сама на себя не похожа, ни за что бы эту мешанину есть не стал. А у меня... ну, не важно... скажем, знакомый один — он из ваших краев. И он меня частенько по-вашему потчевал и даже самого так готовить научил. Вот я и съел то, что мне подали. Грибы... то есть я потом уже сообразил, что это грибы... красное вино...
— А-а, — протянул Кэссин, начиная понимать.
— Вот именно. Не было в моей еде сонного зелья. Она сама была сонным зельем. И заснул я так, что мотыгой не подымешь. А вот тут вступает в действие дурость твоего... наставника. — Кенет все же не назвал Гобэя хозяином, заметив нехороший огонек в глазах Кэссина.
— Вот так-то лучше, — кивнул Кэссин. — Ты бы еще насчет дурости не прохаживался...
— А как это еще назвать? — Кенет снова пошевелил пальцами, и Лопоуша насмешливо взбрыкнул. — Чтобы послать на поимку мага обычных бандитов — это ж каким дураком надо быть! Он ведь не знал, что я храплю, как гарнизон за час до побудки. А не будь я сонный — только он меня и видел. Переступил я через текучую воду — и поминай как звали. Любой мало-мальски смыслящий маг отрядил бы за мной магов или хотя бы учеников... ну и не заполучил бы ничего... я бы этих магов даже во сне учуял точно так же, как он учуял меня самого, еще на расстоянии. А я знай себе сплю — чуять-то мне нечего. И глаз открыть не успел, как мне руки-ноги перебили, кляп в рот запихали — и в мешок. Позорище! Словом, будь я чуточку поглупее, а господин Гобэй — чуточку поумнее, занимались бы мы все трое сейчас совсем другими делами.
Надо заснуть, твердил себе Кэссин, надо заснуть. Иначе завтра опять глаза будут опухшие, и нагоняя от кэйри не избежать. И поделом — разве должна такая мелочь, как бессонница, мешать настоящему магу? Маг должен быть властен над любой иллюзией... и над этой — тоже. Маг может все, что только захочет... почему же я не могу уснуть? Или исцелять?
Уметь исцелять Кэссину давно хотелось. Еще тогда, в ту его первую ночь в Крысильне... помнится, весь день задувал сухой жаркий ветер... и откуда в порту взялась такая пакостная погода? Сухой жаркий ветер, вздымающий мелкую пыль... а потом настала душная жаркая ночь, и Покойник зашелся жутким лающим кашлем... Кэссин такого в жизни не слышал... а потом он держал Покойника за плечи, пока Гвоздь и Кастет в четыре руки растирали его, пытаясь унять приступ... и ему казалось, что вот сейчас первый человек, который со дня смерти матери сжалился над ним, умрет... умрет у него на руках... но Покойник не умер. Впоследствии Кэссину довелось быть свидетелем куда более тяжелых приступов, и каждый раз он жалел, что все целители, будь то маги или лекари, — сплошное барахло. Не то он ничего бы не пожалел, чтобы наняться к лекарю в ученики, выучиться и излечить Покойника... потому что если кто и заслужил жить на свете, так это Покойник... а мрут пускай всякие гады, их и так много на земле развелось. Кэссин так
