Драконы помнят все. И их книги могут ответить на любой вопрос о том, что помнят драконы. Гобэй спросит... и получит ответ, и узнает точно, изменялся ли мир, и был ли Кенет при этом, и не он ли и изменил прежний мир, и кто он вообще такой...
Гобэй нетерпеливо смахнул все со стола, освобождая место для работы с драконьей книгой и будущего вопрошания, и встал. Куда же запропастился подарок господина министра?
Шерл упал со стола, жалобно тенькнул, ударившись об пол, и развалился на две половинки. Поглощенный поисками Гобэй ничего не заметил.
Кэссин и в самом деле ни о чем не думал — но совершенно не в том смысле, как это представлялось Гобэю. В его остекленевших глазах не отражалось ни единой мысли потому, что в голове их было слишком много. И ни одну из них невозможно было додумать до конца: только успеваешь с грехом пополам понять, о чем она, как приходит совсем другая, совсем не о том, о чем-то непривычном... злые мысли... кусачие... растерянные... нехорошие, одним словом, мысли. Зато когда мыслей так много, это даже хорошо... они не дают думать о том, о чем думать не хочется.
О том, что случится завтра утром.
Как ты там выразился, чистоплюй? «Это завтра ты станешь палачом, а пока ты еще человек...» Будь ты проклят...
Но зачем думать о том, что случится утром? Еще ведь и ночь не наступила. И Кэссин может лежать и смотреть в потолок... может... и будет... вот лежу и буду лежать... буду лежать, пока не наступит утро... пока буду лежать, утро не наступит... и ничего этого не случится, потому что я никуда не встану, а буду лежать... лежать и думать, как же мне поступить завтра утром... которое не настанет, потому что я лежу... и буду лежать и думать... думать, думать, думать...
Кэссин слегка мотнул головой, словно желая доказать самому себе, что он волен двигаться, что он может и встать с постели, что не обречен он до скончания веков думать о том, что он должен сделать в ожидании рассвета, который никогда не наступит. Брр... нет, страшная штука — вечность. И часа Кэссин не провел в подобных размышлениях, а вон как его корежит. Какое счастье, что в его распоряжении не целая вечность, а вечер и ночь.
И за это время он должен принять решение. Больше всего Кэссину хотелось заплакать. Потому что все прочие его хотения осуществить невозможно.
Например, пойти к кэйри и уговорить его не трогать Кенета, пощадить его, отпустить... как бы не так... смешно даже предполагать, что на кэйри подействуют уговоры... но как же хочется попытаться... ведь тогда не придется думать, кого предпочесть... да мало ли чего хочется...
Убежать вот тоже хочется... убежать... глупо, наивно... попробуй убеги отсюда... но даже если и убежать, это ничего не изменит... кэйри попросту заменит его каким-то другим старшим учеником, и завтра все случится, как и предназначено. Сам Кэссин выполнит приказ или предоставит Гобэю свалить его обязанность на кого-то другого — для Кенета это безразлично. Так или иначе — сегодня его судьба решилась, а завтра исполнится. И не важно, чьими руками. Нет, бежать не только невозможно, но и бесполезно. Сбежав, Кэссин не откажется встать на чью-то сторону. Исполнит он приказ или сбежит — он встанет на сторону Гобэя. Кэйри Гобэя, которому он обязан всем... всем, кроме жизни. Жизнью он обязан Покойнику. Как просто было бы сделать выбор, когда бы не Покойник!
Спору нет, пленный маг — парень славный, хоть и с придурью. Но это не помешало бы Кэссину исполнить свой долг. И Кенет понял бы его — ведь этот пленный маг еще и воин. А воин не должен колебаться — останется ли он дома, чтобы воспитывать любимого брата, или уйдет туда, куда его призывает долг, — вместе с войском. Выбирать между любовью и любовью, должно быть, немыслимо трудно.
Куда легче выбирать между любовью и долгом — по крайней мере ты знаешь, что выберешь, даже если это и не самый приятный выбор. Но как выбрать между долгом и долгом? Верность — это рукоять меча... и кто имеет право сомкнуть пальцы на этой рукояти — кэйри или Покойник? Покойник спас его от голодной смерти на улице... но ведь Гобэй — его кэйри...
Кэйри... наставник, которого Кенет так не любит называть наставником... а будь ты неладен, пленный целитель, вот ведь навязался на мою голову... впрочем, что с него и взять, много он понимает... хотя, наверное, все-таки понимает... раз его наставник жизнью для него жертвовал, должен же он понимать, что такое долг перед наставником... как он вообще допустил, чтобы наставник ради него жизнью рисковал... вот Кэссин не допустил бы... но кэйри Гобэй и не стал бы этого делать.
Конечно, не стал бы. Это ученик ради учителя жизнь свою положить обязан, а не... Не стал бы.
При этой мысли Кэссин ощутил такую пустоту, такое невероятное одиночество, что чуть не взвыл. Как когда-то давным-давно в Крысильне, когда ему приснилось, что никакой Крысильни нет и не было, а он до сих пор у дядюшки в лавке коробочки клеит... когда Гвоздь отвесил ему такую затрещину, что его дурной вопль мигом прервался... а потом Гвоздь держал его за плечи, а Покойник отпаивал дешевым вином... первым вином в его жизни... он совсем забыл вкус этого жуткого пойла... забыл свои пьяные слезы и успокоительный шепот Гвоздя... забыл Гвоздя... и Кастета... забыл, как рванулись Гвоздь и Кастет к тающей двери... Вот как, оказывается, все просто.
Кэссин не понаслышке знал, какой могла быть его судьба, попади он в другую ватажку, не к побегайцам. Он видел на улицах этих мальчишек — избитых своими вожаками и всеми прочими, кому не лень, заморенных, озлобленных, изголодавшихся, готовых на все. Тогда, в те позабытые времена, он втихомолку благословлял свою немыслимую удачу. Он ценил то, что имел. Мало, оказывается, ценил, если сейчас так мучительно думал, кому отдать предпочтение. Мало, если мог забыть. Он осуждал Кенета — но и завидовал ему втайне от самого себя: подумать только, наставник был за него жизнь отдать готов... а разве будущий воин и будущий вор не были готовы отдать жизнь, принимая бой за всю Крысильню?
Пустота схлопнулась внутрь себя и исчезла.
Кэссин уже не чувствовал боль от мысли о том, что кэйри Гобэй не имеет права на рукоять. Только усталость. И еще что-то очень странное. Словно исчезло что-то привычное. Такое же привычное, как рука или нога, и пока не попытаешься сжать отсутствующий кулак или шагнуть, и не поймешь, чего недостает, — как можно предположить, что нечто, всегда бывшее частью тебя самого, вдруг исчезло. Кэссин даже и не пытался понять, чего ему не хватает. Как если бы у него и в самом деле исчезла рука — он заметит, что ее нет, только попытавшись стиснуть пальцы. Раньше не получится.
И еще что-то исчезло — почти такое же привычное. Но тут уж Кэссин сразу понял, чего недостает. Наблюдения! Исчезло ощущение, что твою спину все время буравит внимательный взгляд. Оглянешься — и нет никого, вновь повернешься — и вновь ощутишь промеж лопаток давящий холодок чужого взгляда. Кэссин знал, что наставник в любой момент может наблюдать за ним — а возможно, и наблюдает. Он почти привык к этому ощущению, почти не замечал его — как в мучительно долгом пути почти не замечаешь, что ноги стерты, как почти не замечаешь духоты в темнице. Поначалу больно, душно, а со временем привыкаешь. И лишь когда ты дошел до вожделенного ручья, скинул тяжелую обувь и сунул ноги в прохладную воду, лишь когда выйдешь из вонючей затхлости на свежий воздух, начинаешь понимать, как же тебе до сих пор было плохо. Привычную тяжесть лишь тогда человек вновь назовет тяжестью, когда скинет ее с плеч. Смотри-ка, а ведь и впрямь тяжело было постоянно жить под присмотром. Кэссин свыкся с этой тяжестью, он ее не замечал — но исчезновение ее заметил.
Несколько минут он ничего не делал, только дышал быстро-быстро — успеть бы надышаться до того, как привычная тяжесть вернется. Но нет, незримое присутствие не ощущалось. Кэссин недоверчиво скорчил рожу — под присмотром он бы не осмелился. Удивительное, пьянящее наслаждение. Кэссин скорчил еще одну рожу, засмеялся и вскочил с постели.
Вот он, его шанс, и другого не будет. Кто его знает, почему наблюдение прервалось и надолго ли, — но, пока его нет, нужно действовать. Вернуться оно может в любой момент.
Любой другой на его месте тут же помчался бы в темницу освобождать пленника, но Кэссину это даже и в голову не пришло. Он недаром ходил в старших учениках и дом кэйри Гобэя знал хорошо. Таким манером они с пленником далеко не уйдут — на сей счет Кэссин не заблуждался. Скорей всего они даже за ворота не выйдут. Нет, на уме у Кэссина было совсем другое.
Именно так он и поступит... если, конечно, он правильно понял, о чем толкует Кенет. Потому что если Кэссин ошибается... нет, об этом лучше не думать!
