Дрожащими от нетерпения руками Кэссин открыл шкаф. Пальцы не слушаются — быстрей, быстрей!.. Нет, не быстрей. Спокойнее, Кэссин. Спокойнее. Ведь никуда не сбежал из шкафа подарок Гвоздя. Никто его не взял, не выбросил. Даже ты сам. Хотел выбросить, но не выбросил, потому что забыл о нем, скотина неблагодарная. Вот ведь и от неблагодарности польза бывает. Забыл — и не выбросил, и теперь в трясущихся пальцах побрякивают связки монет — настоящих монет, не наколдованных. И лежат перед Кэссином настоящие штаны и кафтаны. Две смены одежды. Достойное приданое дала Крысильня своему приемышу.
Штаны Кэссину, конечно, узковаты, не говоря уж о кафтане... ну да ничего. Вроде бы одна перемена одежды была куплена на вырост... да, точно. Тоже, конечно, узковато, но втиснуться можно... вот только пахнет затхлостью... и тоже не страшно. Пока Кэссин выполнит все задуманное, запах успеет выветриться.
Вторую смену одежды Кэссин связал в тугой узел. Он ничего не хочет оставлять в Шелковой комнате — и уж меньше всего подарок Гвоздя. Потом он быстро разделся и начал натягивать на себя старые штаны. Затянуть пояс оказалось проще, чем он опасался, а вот с кафтаном пришлось повозиться. Ладно, и рубахи хватит. Кэссин просунулся в ворот, с трудом пропихал голову и обнаружил, что едва может дышать. Попытался снять рубаху — и чуть себе уши не оборвал. Ничего не поделаешь, надо что-то придумать, иначе Кэссин задохнется и сомлеет на бегу и ничего не сумеет выполнить из того, что задумал. Кое-как заведя руки за спину, Кэссин просунул пальцы под ворот — аж в глазах потемнело, — поднатужился и надорвал его сзади. Хорошо еще, что ткань не новая, не то не сумел бы. Дышать сразу стало легче. Кэссин изогнулся и скосил глаза, пытаясь рассмотреть, не слишком ли сильно он разорвал рубаху, — и чуть не вскрикнул. Он не поверил тому, что увидел под разорванной тканью.
Кэссин подбежал к великолепно отполированному зеркалу, задрал рубаху и повернулся к зеркалу спиной. Да, так и есть!
Вот чего ему не хватало, вот что за исчезновение он ощутил за миг перед тем, как пропало наблюдение!
На его спине не было ни одного шрама. Жесткие юношеские мышцы покрывала совершенно гладкая кожа. Широкие неровные рубцы с рваными краями исчезли бесследно.
Край задранной до подмышек рубахи выскользнул из ослабевших пальцев, и невероятная картина исчезла из зеркала. Кэссин завел руку назад и кончиками пальцев провел по спине. Нет рубцов, да и только. Отчего-то это прикосновение убедило его больше, чем то, что представилось ему в зеркале. Кэссин криво улыбнулся. Значит, нет. И исчезли они сами. Кэссин был в этом уверен. Нет, не Кенет потянулся к нему сквозь стены своей темницы, не его незримое прикосновение стерло шрамы насовсем. Это случилось иначе. И незачем думать — как. Кэссин обдумает исчезновение шрамов потом. Когда будет время думать. Потому что рассвет уже не за горами, и думать времени больше нет. Только действовать.
Кэссин закинул за плечо свой узелок и вышел из Шелковой комнаты.
Ему предстояло спешить — из предместья до городских ворот путь неблизкий. Он должен поспеть до заката, пока створки ворот не сомкнулись до утра. Можно, конечно, и постучаться в какой-нибудь дом прямо здесь, в предместье... но не ошалеет ли хозяин дома, заслышав его просьбу? Не побежит ли к господину магу Гобэю жаловаться, что, дескать, спятил его ученик? До самого кэйри он, вернее всего, не доберется — но как знать, не заподозрит ли неладное старший ученик, оставленный дежурить у дверей? Не побежит ли к кэйри с докладом? И что тогда будет — подумать даже страшно. Нет, лучше не рисковать.
Кэссин все убыстрял шаги, потом и вовсе ринулся бегом: вечерний сумрак уже сгущался. Он должен успеть... должен... но может ли человек бежать быстрее заката? И Кэссин горестно вскрикнул, еще издали завидев в последних отсветах заходящего солнца, как закрываются ворота. Кэссин припустил изо всех сил, словно надеясь обмануть время и проскользнуть в сужающуюся щель... грохот огромного засова настиг его у самой стены.
Кэссин в изнеможении привалился к стене, ловя воздух пересохшим ртом. Никогда еще ему не приходилось так быстро бегать — даже в начале обучения, когда старшие ученики измывались над ним, выдумывая для него совершенно немыслимые поручения, и гоняли кто во что горазд. Даже тогда он так быстро не бегал. И все равно опоздал, Может быть, это сама судьба так распорядилась? Может, он все же принял неверное решение — и не стоит винить себя за то, что опоздал? Может, и не опоздание это вовсе, а знамение свыше?
— Опоздал, парень? — прошамкал кто-то рядом. — А ты послушай старого человека — не горюй. От того, что ты войдешь в город утром, а не вечером, небо на землю не рухнет.
Кэссин с трудом отлепил мокрую от пота спину от городской стены и обернулся.
Серые лохмотья, седые волосы и смуглая кожа старого нищего в густых сумерках казались почти лиловыми. Будь поблизости хоть одна река, Кэссин бы твердо решил, что с ним разговаривает утопленник. Но рек вблизи не протекало, а в одном из мелких ручейков, избороздивших все окрестные леса и поляны, утопиться может разве что заяц, и то если постарается. Надо же, как воображение разыгралось!
— Молодые всегда спешат, — добродушно бухтел старичок, — всегда спешат. Все им чего-то хочется. А зачем?
Старый нищий взглянул на Кэссина, словно приглашая его поддержать философскую беседу, но не дождался ответа и укоризненно покачал головой.
— Вот скажи, парень, ну куда ты так спешишь? Что тебе нужно? Посмотри на меня — я за богатым подаянием не гонюсь. Да ты мне хоть тысячу золотых слитков посули, я за ними не побегу. Вам бы все славу, богатство, девчонку покрасивей... а мне в чашку пару медяков бросили — и ладно...
— В чашку... — эхом повторил Кэссин, безучастно разглядывая каменную кладку городской стены. И внезапно схватил старика за плечи и резко встряхнул.
— Стыдно, парень, — слегка задыхаясь, пробубнил старик. — Разве можно так со старым-то человеком? У меня ведь и нет ничего...
— Дед! — сорванным фальцетом рявкнул Кэссин. — У тебя чашка есть?
— Есть... — полупридушенно прохрипел старик. — Пустая только. Что за день такой сегодня — одни мерзавцы попадаются...
— Дед, — Кэссин издал почти такой же сдавленный хрип, — продай чашку... надо очень...
Пальцы его так сильно стиснули костлявые плечи старика, что самому стало больно. Негодуя на себя, Кэссин торопливо отпустил нищего.
— Да у тебя, парень, не все дома, — простонал старик, с трудом поводя занемевшими плечами.
— Точно, — сипло прошептал Кэссин. — Продай чашку, слышишь? Я тебе денег дам... вот...
Кэссин извлек из своего узелка связку монет. Нищий обалдело уставился на деньги.
— Мало? — неправильно истолковал его недоумение Кэссин. — У меня еще одна есть... хватит двух?
— Да и одной много будет. — Нищий отступил на шаг и извлек из своих лохмотьев надтреснутую глиняную чашку. — На, держи. У тебя, похоже, и вправду не все дома.
— Не все дома? — усмехнулся Кэссин. — Да у меня и дома-то нет. А за чашку спасибо.
Он вложил в руку нищего обе связки монет, выхватил чашку, словно боясь, что старикашка передумает и оставит это бесценное сокровище себе, и не переводя духу бросился бежать.
У первого же ручья он остановился, отдышался, жадно выпил несколько пригоршней воды, умылся и придал себе благообразный вид. Не то его остановят в дверях дома, который он еще вчера считал своим. Не пропустят во внутренние покои. Не должно ученикам мага истекать потом после быстрого бега и задыхаться от неведомых чувств — да хоть бы и от ведомых. Им и вообще не должно испытывать никаких чувств. Появись Кэссин разгоряченным и встрепанным — и ученик-привратник опять же помчится с докладом к кэйри.
Ну что — не колотится сердце? Не проступает пот на лбу? Не рвется дыхание? Не дрожат пальцы? Вот и прекрасно. А теперь за дело.
Кэссин погрузил глиняную чашку в ручей и зачерпнул ею воду. Движение вышло неловким, он едва не разбил чашку: каменистое дно ручейка оказалось куда ближе, чем можно было подумать, судя по виду. Край чашки скребнул по дну, и вместе с водой в чашке очутился небольшой камешек. Сначала Кэссин хотел выбросить его, но, подумав, не решился. Пусть уж все идет своим чередом. Раз уж камешек оказался в
