мокрая палая листва, Нэкки нанес удар. Хэсситай скорее угадал, нежели увидел мгновенный блеск сзади и сбоку. Он крутанулся в сторону, заодно исключительно удачно огрев Нэкки ящиком для фокусов, перехватил и заломил устремленную к нему руку, выдернул из нее то самое, тяжелое, блестящее... и лишь тогда запоздало понял, что сжимает в ладони рукоять ножа.
— Ты что, рехнулся? — возмущенно вопросил Хэсситай, отступая на шаг, и перевернул нож в руке навершием рукояти вперед: если дело дойдет до повторной схватки, лезвие ему не пригодится — Нэкки нужен ему живым и способным говорить.
Нэкки недвижно стоял напротив него, молчаливый, готовый к нападению. На его окаменевшем лице жили, казалось, одни только глаза — настороженные, внимательные, злые.
Хэсситай скользнул в боевую стойку тем неуловимым парящим движением, которое долгие годы было предметом откровенной зависти всех его сотаинников и доброй половины воинов постарше. Более откровенно выразить презрительную угрозу невозможно. С мастерством настолько превосходящим обычному воину лучше не связываться.
Безмолвное предупреждение подействовало. Нэкки отвел глаза.
— Что на тебя нашло? — требовательно спросил Хэсситай.
— И ты еще спрашивать смеешь? — злобно поразился Нэкки. — Ты, мразь... предатель!
— Ты, часом, головой в луже не ночевал? Ишь как у тебя мозги льдом свело! — Хэсситай был просто потрясен. — Это я — предатель? Интересно, кто тут кого предал? Позволь тебе напомнить, что клан меня ни за что ни про что в тюрьму законопатил!
— Не твое дело — клану указывать! — отрезал Нэкки. — Твое дело в тюрьме сидеть!
— То есть как? — окончательно растерялся Хэсситай. Он ничего не понимал — а Нэкки и в ум взять не мог, что Хэсситай его не понимает. Должен понимать! И понял бы... до своего ареста, до побега, до встречи с Вайоку... до обретения смеха. Он не понимал того, что само собой разумеется для любого воина из Ночных Теней, — ибо он уже не был Ночной Тенью.
— Клан тебя в тюрьму отправил, — гнул свое Нэкки, — значит, там ты и должен сидеть! Пока клан не сочтет возможным тебя освободить. Или пока тебя не повесят. А ты сбежал. Ты присвоил себе право распоряжаться своей жизнью.
Хэсситая так и подмывало спросить: «А кому же ею еще распоряжаться?» — но он смолчал. Теперь он кое-как уразумел, о чем толкует Нэкки, — а тот нипочем не понял бы ответного вопроса. Поэтому Хэсситай сказал взамен совсем другое.
— Распорядился ею вовсе не я, а король. Меня помиловали, — ехидно напомнил Хэсситай.
— Так почему же ты не вернулся после помилования в клан? — парировал Нэкки. — Почему ты таскаешься невесть где?
Вот это сказанул! По доброй воле вернуться к людям, которые выдали тебя королевским ловчим — по сути, на верную смерть послали!
Удивление на лице Хэсситая было столь неподдельным, что Нэкки несколько смягчился. По всему видать, у сотаинника не все с головой в порядке. Повредился парень в уме малость от перенесенных мучений. Как есть спятил: самых простых вещей не помнит и не соображает. Надо бы с ним помягче, что ли... глядишь, и образумится потихоньку.
— Еще ведь не поздно, — заметил Нэкки, глядя на Хэсситая почти сочувственно. — Ты вернись... вернись, слышишь? Взгреют тебя, конечно... так ведь это дело житейское. Подумаешь, беда какая! Накажут и простят.
Нет, остолоп этот решительно невыносим! Как бы ему так ответить, чтобы и до него дошло?
— Меня, может, и простят, — хмуро отмолвил Хэсситай, — да я-то не прощу.
Ответ возымел даже более сильное действие, чем предполагал Хэсситай. Нэкки до самого нутра проняло. Он замер с открытым ртом и покраснел. Потом с левой половины его лица кровь резко отхлынула, а правая так и осталась красной, будто ему с размаху пощечину залепили. Нэкки выдохнул тяжелым толчком и медленно потер пылающую щеку.
— В тебе нет верности, — хрипло произнес он.
Ну, слава Богам, наконец-то понял! Наконец-то сообразил, что Хэсситай больше не намерен повиноваться тем, кто недостоин даже чтобы ими повелевали — не то что другим приказывать.
— Конечно, нет, — с облегчением подтвердил Хэсситай. — Верность этого мира — ветошь, которой любой себе ноги вытирает.
Взгляд у Нэкки был такой, словно воин потянулся за своим оружием, а выхватил из ножен змею, которая обозвала его неприличными словами и в ножны нагадила.
— Всего-то и нужно было тебя самую малость в тюрьме за ребра потягать, — сдавленно произнес Нэкки, — и ты уже все позабыл. Мало же тебе, оказывается, надо.
Голос его звучал безгневно — скорее в нем слышалась жалость. Так жалеют слабоумного урода. А кем же еще прикажете считать такого... такое создание? Был когда-то Хэсситай воином, великим, одним из лучших... а теперь от могучего воина остался опасный безумец. Очень опасный... ибо, как и большинство сумасшедших, он намного превосходит силой простых смертных. Нэкки снедала глубокая скорбь по бывшему пусть и недругу, но воину и сотаиннику. И голос его, когда он вновь заговорил, звенел скорбно и отрешенно.
— Человек — это клинок, — произнес Нэкки слова древнего воинского канона, — а рукоять его — верность. Подобно тому, как клинок, лишенный рукояти, — еще не совсем меч, человек, лишенный верности, — еще не совсем человек. — И, помолчав, добавил: — Так бы снялся с рукояти, Хэсситай?
— Правда твоя, — незамедлительно ответил тот. — Видишь ли, за рукоять хватается кто угодно — а я не желаю, чтобы меня лапали.
Казалось бы, предельно ясно. И почему Нэкки так разбушевался? Хэсситай мало-помалу начинал кипятиться. Особых симпатий он к Нэкки никогда не испытывал, но и дураком его не считал. Так отчего же неглупый вроде бы Нэкки ничего не понимает, почему он совершенно однозначные высказывания толкует вкривь и вкось? Почему он взирает на своего бывшего сотаинника с гневным ужасом?
— Ты не воин, — медленно произнес Нэкки. — Ты просто дрессированная обезьяна. Обезьяна — животное сильное, ее можно научить драться и мечом махать... куда там человеку! Но воином она от этого не станет.
— Ты и тут прав, — кивнул Хэсситай. — Я не воин и воином не буду.
Прав парень, прав! Зачем быть воином, когда можно быть обезьяной и кривляться на потеху людям? Зачем убивать, если можно веселить? Зачем быть страшным, если можно быть смешным?
Это простое и спокойное признание повергло Нэкки в изумление — да кем же еще и быть человеку, как не воином? Затем оно понемногу сменилось отвращением.
— На твоем месте я бы себе горло перерезал, — выдохнул Нэкки.
— Зачем? — удивился Хэсситай, мыслями все еще пребывая среди толпы, на ярмарочных подмостках. — Это ведь не смешно.
— Ты рехнулся, — прошептал Нэкки, не вполне уверенный, стоит ли ему верить собственным ушам.
— Да, — кротко согласился Хэсситай. Может, с точки зрения Нэкки он и впрямь рехнулся, отказываясь от пути воина, — зато взамен он приобрел нечто куда более важное. И оружие, разящее вернее меча. Смех — это тоже своего рода меч, и он надежнее того меча, чью рукоять сжимает потная ладонь.
— Таких, как ты, надо уничтожать, как бешеных собак, — тоном, не ведающим сомнений, произнес Нэкки. — Жаль, что мастер Хэйтан не дал нам тогда тебя удавить. Теперь ему, бедняге, придется заняться этим самому.
— Что?! — Вопрос был настолько удивленным, что даже не звучал удивленно. Голос Хэсситая был ровным и невыразительным. Восклицание сорвалось с его уст почти случайно — он и не надеялся, что разъяренный Нэкки снизойдет до ответа. Однако Нэкки все же снизошел: его ярость жаждала выплеснуться в слова.
— Мастер сам слышал, как ты предавал его и всех нас, — процедил Нэкки.
— Где... слышал? — еле шевеля губами, промолвил Хэсситай. Он понял, понял сразу — где... но не хотел понимать. Он хотел надеяться.
