поскольку оно связывает Царство Божие непосредственно с человеком, который рассматривается как его, Царства, сущностное вместилище. Такое понимание Царства Божия также восходит к Оригену. В своем сочинении «О молитве» он говорит, что молиться о наступлении Царства Божия — значит молиться о Царстве Божием, которое носишь в себе самом, о том, чтобы это Царство принесло плоды духа. В каждом праведнике пребывает Царство Божие. «Оттого, если мы состоим над властью Божиею, то грех никаким образом не может царствовать в смертном теле нашем (Рим 6:12) <…> Господь в нас ходит как бы в духовном рае [Быт 3:8] и один только Он над нами владычествует со Своим Помазанннком» (PG, 11, 495 f.).[17] Основная мысль ясна: Царства Божия нет ни на одной карте. Это не царство, устроенное по подобию мирских царств; его местоположение — во внутреннем мире человека. Там оно зачинается и оттуда действует.
Третий подход к толкованию «Царства Божия» мы можем обозначить как экклесиологический: когда устанавливается определенная соотнесенность между Царством Божиим и Церковью и оба понятия оказываются довольно близкими.
Этот подход, насколько мне известно, сформировался и получил широкое распространение главным образом в католическом богословии Нового времени, хотя при этом толкование, связанное с отнесением Царства Божия ко внутреннему миру человека, равно как и связь с Христом никогда полностью не упускались из виду. Но богословы XIX — начала XX века любили говорить о Церкви как о Царстве Божием на земле; Церковь рассматривалась как воплощение Царства в пределах истории. Одновременно с тем интенсивная просветительская деятельность протестантского богословия привела к радикальному прорыву в экзегетике, и в частности к новому пониманию вести Иисуса о Царстве Божием; правда, это новое толкование довольно скоро распалось на несколько разных направлений.
Либеральное богословие начала XX века представлено Адольфом фон Гарнаком, который усматривал в вести Иисуса о Царстве Божием двоякий «революционный» посыл в отношении современного Ему иудейства. Если в иудействе, считал Гарнак, все направлено на коллектив, на избранный народ, то весть Иисуса строго индивидуалистична: Он обращается к каждому в отдельности и, признавая бесконечную ценность каждого отдельного человека, делает это основой Своего учения. И еще один момент имеет, с точки зрения Гарнака, принципиальное значение. В иудействе, по его мнению, доминировало культовое начало (и вместе с ним священство); Иисус же не уделяет никакого внимания обрядовой стороне, Его весть имеет исключительно нравственную направленность. Он делает акцент не на обрядовом очищении и исцелении, а на душе человека: от нравственного поведения человека, от того, руководствовался ли он в своих делах любовью или нет, будет зависеть, войдет ли он в Царство Божие или будет из него исключен.
Это противопоставление культа и морали, коллектива и индивидуума оказалось довольно устойчивым; в тридцатые годы оно было усвоено и католической экзегезой, внутри которой получило широкое хождение. Правда, сам Гарнак соотносил эту антитезу с противопоставлением трех главных направлений христианства — романо-католического, греко-славянского и германо-протестантского, из которых последнее, как ему представлялось, восстановило чистоту вести Иисуса. Надо сказать, что в самой протестантской среде существовал и совершенно иной взгляд: некоторые считали, что обетование распространяется не на отдельного человека как индивидуума, а на общину, и, следовательно, человек может рассчитывать на Спасение не как индивидуум, а только как член общины. Нравственное, этичное поведение человека тут уже оказывается ни при чем; Царство Божие — «вне этики» и представляет собой совершенную милость, как это особенно ярко проявилось в отношении Иисуса к грешникам, с которыми Он делит трапезу (ср., например:
Первая мировая война и последовавшие затем радикальные изменения в духовной атмосфере положили конец великой эпохе либерального богословия. Однако начало кризиса обозначилось задолго до этого. Его первым и явным признаком стала книга Иоганна Вайса «Проповедь Иисуса о Царстве Божием». В том же ключе выдержаны и ранние экзегетические работы Альберта Швейцера. По новой версии, весть Иисуса якобы радикально эсхатологична: возвещая приближение Царства Божия, Он возвещал приближение конца света и наступление нового мира Бога, наступление Его царствования. Это возвещение Царства Божия, следовательно, нужно понимать исключительно в его отнесенности к грядущему концу света. Тексты же, которые этому явно противоречат, были подогнаны с некоторым усилием под выдвинутый тезис, как это произошло, например, с притчами, связанными с мотивом произрастания: притчей о сеятеле (Мк 4:3–9), о горчичном зерне (Мк 4:30–32), о закваске (Мф 13:33; Лк 13:21), о посеве и всходах (Мк 4:26– 29). Эти притчи толковались так, будто главное в них не мотив произрастания, роста, а нечто иное: Иисус хотел якобы этим сказать, что сейчас наличествует только самое малое, а потом — нежданно-негаданно — явится и другое. Совершенно очевидно, что в данном случае теория возобладала над фактами, выводимыми из прямого прочтения текстов. Эсхатологическое прочтение вести Иисуса о приближении Царства Божия потребовало от сторонников этой идеи ответа на вопрос о том, каким образом ожидание конца света — в сущности, труднопостижимое для нас — может быть претворено в современную жизнь во Христе. И здесь мы видим несколько подходов. Рудольф Бультман, например, попытался опереться в этом вопросе на философию Мартина Хайдеггера и высказал мнение, что речь в данном случае должна идти об особом состоянии бытия, о «постоянной готовности»; Юрген Мольтман, в развитие идей Эрнста Блоха, разработал «теологию надежды», согласно которой вера понимается как активное участие в формировании будущего.
В последнее время широкое распространение, особенно в католическом богословии, получило новое, секуляристское толкование идеи Царства Божия, на основании которого был выработан и новый взгляд на христианство, религию и историю в целом, что, как считается, позволяет, исходя из этой кардинально новой картины, сделать снова удобопонятным тот самый смысл, который «действительно» был заложен в вести Иисуса. По этой концепции, до Второго Ватиканского Собора господствовал экклесиоцентризм, когда Церковь рассматривалась как средоточие христианства. Затем, как утверждается, произошел переход к христоцентризму, и центром всего стал Христос. Но оказалось, говорят сторонники этой концепции, что не только Церковь разделяет, но и Христос, ибо Он принадлежит исключительно христианам. Вот почему далее последовал переход от христоцентризма к теоцентризму, и тем самым произошел некоторый сдвиг в сторону сближения религий. Но это не означает, однако, что цель уже достигнута: ведь и Бог может быть разделяющим началом — идет ли речь о религиях или об отдельных людях.
Именно поэтому, утверждают последователи такого подхода, далее должен быть сделан шаг в сторону регноцентризма, когда центром всего станет Царство. Ведь именно обетование Царства составляет ядро вести Иисуса, и потому это единственный путь, следуя которым, можно будет наконец объединить все положительные силы человечества в общем движении к будущему мира. «Царство», в соответствии с этой теорией, означает всего-навсего мир, в котором царят спокойствие и справедливость и делается все для сохранения Творения. И ничего другого здесь якобы не имеется в виду. Именно это «царство» и должно считаться конечной целью истории. А подлинное назначение всех религий, таким образом, состоит в том, чтобы всем вместе направить усилия на его приближение… При этом нас уверяют, что все религии могут благополучно сохранять свои традиции, жить, не поступаясь своими основополагающими принципами, но, сохраняя эти принципы, взаимодействовать друг с другом для достижения такого миропорядка, при котором определяющими началами будут мир, справедливость и уважение к Творению.
Все это звучит хорошо: вот, кажется, найден путь, позволяющий дать наконец универсальное прочтение вести Иисуса, охватывающее всех и позволяющее обойтись без миссионерской работы внутри других религий; вот, кажется, наконец Его слова наполнились конкретным практическим содержанием, а достижение Царства стало общей задачей и тем самым уже как будто приблизилось. Но если посмотреть более внимательно, то неизбежно возникнет недоуменный вопрос: а кто, собственно, скажет нам, что такое «правда» и «справедливость»? Как определить, что в каждой конкретной ситуации служит «правде» и «справедливости»? Как обеспечить всеобщий мир? При ближайшем рассмотрении все это оказывается утопической болтовней, лишенной реального содержания, если только, конечно, не лелеять втайне надежду на то, что все как один примут партийные постановления, в которых будет содержаться устраивающее всех
