на ладье, и то в две седьмицы и добредешь, а сейчас, – она махнула рукой, – нешто так уж невтерпеж, а?
Середин усмехнулся невесело, пожал плечами.
– Да-а, – протянула Радомша, – ну и присушила она тебя. Заговорам-то у нее выучился?
– Кое-чему и у нее, – уклончиво ответил Олег.
– Иди, раз уж собрался, – недовольно сказала бабка. – Мяса я тебе насушила в дорогу – заваришь, аль так погрызешь. А что ж, так в своих снегоступах и пойдешь?
– Так и пойду.
– Да… Ну-ка, пойдем-ка за порог, покажу чего.
Она накинула на массивные плечи тулуп и вышла из избы. Олег надел душегрейку.
Мела поземка, сосны и ели скрипели на ветру. Ведун сунул руки под мышки. Радомша провела его к схрону, в котором он провел три месяца, показала на растущие над ним деревья: две сосны, дуб и, судя по серовато-коричневой коре, ясень. Дуб был обхвата в три толщиной, но ясень почти не уступал ему ни в объеме, ни в высоте. Радомша похлопала по стволу ясеня в мелких четких трещинках.
– Вот кто тебя из могилы вытащил, парень. Весной поглядим, жив он или всего себя тебе отдал. Ясень – твое дерево. Не забывай этого.
Середин погладил ствол, прижался щекой, и память словно вернула его в забытье, в котором он черпал силы у ветра, у солнца, пил росу и купался в свете звезд.
– Спасибо, брат, – прошептал Олег.
Они вышли проводить его на порог: бабка Радомша, сурово поджавшая губы, и серый кот с изрядно округлившимися от мясного рациона боками. Середин положил на снег свои лыжи-подволоки, подтянул перевязь на коротком овчинном тулупе, который дала ему бабка. За плечами, кроме сабли в ножнах, висел шитый из шкуры сохатого рюкзак, в который он сложил припасы и взятые у Ингольфа травы и эликсиры. Прибинтованный полотняной лентой крест привычно грел запястье.
– Счастливый путь тебе, сынок, – сказала Радомша.
Середин обнял ее, пытаясь сомкнуть руки на необъятной спине.
– Ну, иди, иди, – похлопала его бабка по плечу.
Олег вдел ступни в петли на лыжах, шагнул прочь, но Радомша остановила его.
– А ему спасибо сказать? – указала она на сидящего на пороге кота. – Без него, может, стоял бы ты сейчас, шелестел мерзлыми ветвями, а по весне, глядишь, в листочки бы оделся. Для земли ведь все живые: что дерево, что люди-человеки. Это он тебе не дал корни пустить, на шаг не отходил, держал тебя, жизнь теплую берег, пока ты у матери-земли силу набирал.
Середин скинул рукавицы, поднял кота, посмотрел в серьезные желтые глаза.
– И тебе спасибо, серенький.
Кот прижмурился, повел мордой: мол, иди уж, чего там.
Возле края леса Середин оглянулся. Они стояли на пороге избушки: необъятная в своем тулупе бабка Радомша и замерший столбиком у ее ног серый кот, смотрели ему вслед. Ведун помахал им рукой и ушел под заснеженные кроны.
Середин продвигался вдоль берега Десны, обходя скользкие участки, с которых ветер посдувал снег. По реке, в ранних предрассветных сумерках, миновал Чернигов и направился дальше, не оглядываясь, ночуя на лапнике возле костра и питаясь заваренным в котелке сушеным мясом. Через неделю он вышел к перевозу, напротив постоялого двора, где бился с наемником, сыном ярла. Хозяин, узнав его, рассказал, что прибывший наутро ярл чуть не разнес корчму, и остановить его смог только сын, который сильно изменился после поражения в схватке – стал задумчивый и спокойный, «ну, чисто медведь по осени». Даже заказал гусляру песню про случившееся. Переночевав в тепле, Середин тронулся дальше.
Иногда он шел ночами, пересекая залитые лунным светом снежные поля. На коротких остановках наскоро разводил костер, ел опостылевшее сушеное мясо и вновь надевал лыжи. На твердых участках даже переходил на бег, постепенно научившись бережно расходовать силы.
Что-то заставляло его спешить, торопило, подстегивало. Середин гнал от себя нехорошие мысли, пытаясь представить встречу с Веленой, а перед глазами стояло ее бледное лицо, усталые глаза, прощальный взмах руки.
Леса Середин обходил по опушкам или вырубками – снег в лесу был рыхлый, и даже широкие лыжи на нем почти не держали. Два дня его преследовала стая волков: поблескивая в темноте глазами, бежали, обходя с двух сторон, но не пересекая лыжный след. Олег останавливался, выжидал, скинув рукавицу и отогревая руку за пазухой, но волки садились в снег и молча ждали. На третью ночь они, на очередной остановке, впервые сбились всей стаей, уселись на хвосты и долго пели, поднимая седые от инея морды к полной луне. Это было уже на берегу Припяти. Середин постоял, ожидая, что будет дальше, потом сошел на лед и двинулся по реке. Волки больше не преследовали его.
Он переночевал в избе крестьянина, у которого они с Невзором купили лодку. Утром старик вышел проводить его. Предрассветное небо хмурилось, ветер гнал по льду Припяти поземку, клонил вмерзший в лед камыш.
– Остался бы на день-другой, – сказал хозяин, приглядываясь к обветренному лицу Середина, – смотри, почернел аж. Отоспишься, отдохнешь. Завтра Ярилу встретим.
– Рад бы, отец, – сказал Олег, надевая лыжи, – да не могу. Ждут меня.
Старик помолчал, вглядываясь в низкие тучи.
– Оттепель идет. Весна что-то припозднилась, но уже у порога топчется. Ежели по льду пойдешь, то вдоль берега не ходи – промоины под снегом не увидишь, так и ухнешь под лед.
– Спасибо, – кивнул Олег, – река здесь обычно когда вскрывается?
– Бывает, что и на Ярилу, может два-три дня позже, а может и на седьмицу припоздать.
«Ну, через седьмицу я уже у Велены буду», – подумал Середин и, кивнув на прощание, сошел на лед.
На следующий день пошел мокрый снег, наст стал рыхлый, идти с каждым шагом становилось все труднее. Лыжи с налипшим снегом весили, казалось, каждая по пуду, и еще до захода Олег выбрался на берег, решив переждать непогоду. Он срубил три молодые елки, склонил их, соединив вершинами, с третьей стороны положил крест-на-крест два бревна, устроив что-то вроде нодьи у таежных охотников. Возле бревен запалил костер. Нижнее бревно взялось не скоро – Олег успел уже похлебать своей обычной баланды из заваренного в кипятке мяса. С трех сторон от снега и ветра его защищала стена из елей, а с четвертой тлело сосновое бревно, прогревая весь шалаш.
Проснувшись поутру, Середин обнаружил, что ствол прогорел только наполовину, экономно согревая его всю ночь. Ведун откинул в сторону елки. За ночь снег прекратился, деревья стояли в белых шапках, ветки гнулись под его тяжестью. Наскоро перекусив, Олег двинулся вдоль реки.
Взошло солнце, и сразу потеплело. Застучала капель, шапки снега, подтаяв, стали опадать с ветвей. Середин распахнул тулуп, вдохнул полной грудью, чувствуя головокружение от свежего воздуха, от тепла, от скорого прихода весны.
– Что ни говори, а зима – это спячка, – заговорил он сам с собой. – Все спит, набирается сил, а в эту зиму даже я залег, как медведь в берлоге. Интересно, Велена чувствовала, что со мной что-то не то? Как ни крути, а я чуть копыта не отбросил. Ну и братец же у моей красавицы! – усмехнулся Олег. – Впрочем, просьбу мы ее выполнили – Ингольфа не тронули, хотя, если честно, и не до него нам было. – Середин поморщился, вспоминая бой с навьями, потер пробитое дротиком плечо. Рана затянулась, оставив круглый розовый след, но к непогоде все же давала о себе знать – видать, острие царапнуло по кости. – Вот приду, ка-ак наеду на нее! Что, мол, за родственник такой? Сначала, понимаешь, упырей из могил поднял, потом и вовсе сарматов напустил!
Олег поморщился и прибавил шагу. Мокрый снег проваливался, хрустел под ногами. Он решил переночевать у деда-рыбака, где его подобрал на ладью купец. Вьюшок, кажется? Смешное имя. А утром вдоль Уборти пойти – там всего ничего, под вечер можно и до Велены добраться.
Середин ускорил ход, энергично взмахивая руками. Надо будет палки к лыжам сделать… Впрочем, какие палки? Зима уже кончается.
К жилью деда он вышел ночью. Избушка стояла, по крышу заметенная снегом и, судя по всему, с осени
