живот.
И вот теперь у Энджел наметился какой-то хахаль, а Красотка, как назло, выпадает из обоймы.
– Ты понимаешь, – возбужденно шептала она мне в коридоре, пока я переодевала кенгурятник с нее на себя, – мужик классный, как раз то, что надо. Между прочим, он ведь на нас двоих клюнул, подошел именно ко мне и Красотке. Ты положи ее пока в машину поспать… Или там посиди с ней.
– Ладно, может, мы покататься съездим. Ключи дай, – говорю я. – Тебе удачи. Звони, если что.
Хорошо, что Красотка меня не боится. Вообще, у меня свои планы на это время были, ну так теперь что ж… Я выхожу из клуба.
Красотка слабо хнычет. Некоторое время мы стоим на свежем воздухе, благостно дышим. «Ты моя девочка», – говорю я, беру ее крошечную голову в свою руку и оглядываюсь, высматривая машину.
На самом деле – я ловлю себя на этой мысли – я высматриваю не машину, я высматриваю его. С ним у меня в этом месте назначена встреча.
В моей ладони скапливается невыносимая нежность, переливается там, подобно блику в лунном камне. Но самый главный лунный камень у меня при этом в груди. Там просто лунная глыба какая-то… Я непроизвольно улыбаюсь, воображая себя когда-нибудь в будущем матерью.
И вдруг откуда-то справа: «Привет». Я поворачиваюсь – лицо все такое же, как в фильмах, – но совсем другое, человеческое. И чертовски удивленное на этот раз: «Это твой ребенок?»
– Нет, – отвечаю я, – подруги моей.
– А где подруга?
– А подруга в клубе, у нее там роман по ходу дела начинается.
Лицо у него становится еще более изумленное и слегка злое, но он ничего не говорит, молчит. Я знаю его матримониальные принципы, читала в интервью. Да что там! Сама же в двух интервью о них и писала.
Некоторое время проходит в молчании. Потом я говорю:
– Поедем на Воробьевы горы, покатаемся?
– Поедем, – отвечает он как бы нехотя.
Мы недолго едем по ночной Москве: Красотка блаженно спит в своей персональной люльке сзади, он сидит рядом, просто смотрит по сторонам. Я думаю о том, как хорошо, что в этой машине коробка-автомат и мне не надо мучиться с незнакомой механикой. Все наши мысли (я чувствую) постепенно сливаются в один большой позитив, и внутри салона восстанавливается тишина особой тональности. Очень теплая такая тишина.
А за окном проплывают пейзажи немыслимой красоты… Вряд ли кто из гостей нашего города знает, как прекрасна Москва ранней летней ночью на исходе рабочей недели. Потому что узнать это можно, только живя в этом городе изо дня в день, годами. В пятницу вечером, июньскими нежными сумерками, дорожное движение слегка замирает, люди становятся доброжелательнее, а в самом воздухе города чувствуется предвкушение волшебной ночи – первой из двух, когда можно будет всласть поспать, или вдрызг напиться, или хорошенько поразвратничать, не думая о вечном дефиците времени, не взглядывая поминутно на стрелки часов… И поутру роскошно терять время: никуда не торопясь, валяясь в кровати с телефонной трубкой, пультом от телевизора и специальным «кроватным» подносом с остатками завтрака/полдника/ужина. (Обед в выходные в столице отсутствует по той причине, что в обед все и просыпаются.) Причем московские «пятница-вечер» могут быть прекрасны как в дождь, так и в сухую погоду. В дождь вся иллюминация Москвы превращается в ярчайшие длинные полосы на черном асфальте, в роскошные спектральные разводы на лобовом стекле, переходящие в настоящее замирание сердца…
Я говорю об этом моему спутнику. Он удивляется: «Переходящие в замирание чего?» Мы смеемся.
– Сердца! – кричу я. – Сердца! Не говори, что не знаешь этого слова!
Если б не мои постоянно полушутливые интонации, он взял бы меня сейчас на понт, враз дал бы почувствовать себя маленькой глупой девочкой. Еще бы: ведь я москвичка, а он приезжий. (Приемные дети Москвы любят ее еще больше, чем мы, родные, но показывать это считается у них почему-то неприличным. Напротив, приветствуется цинизм.)
Мы подъезжаем к Воробьевым. Я осторожно паркуюсь под каштанами. Народу здесь, как всегда, валом. Отдельным рядком стоят свадебные лимузины, резвятся невесты. Некоторое время мы с ним колдуем над задним сиденьем, вынимая Красотку из люльки. В руке он держит бейсболку, чтобы, как только выйдем из тенистой аллеи на смотровую площадку, залитую светом, надеть ее и пойти, спрятав лицо под козырек, чтобы люди не бросались за автографом.
Во время наших первых встреч я очень боялась появляться с ним в людных местах, боялась резких проявлений звездного шовинизма у простого люда. Но нет, неожиданно для себя я открыла, что он умеет так стушевываться, что его почти никто не узнает.
Самое интересное, Красотка даже не просыпается, когда я вынимаю ее из люльки и пристраиваю в кенгурятник. Все это я делаю не так чтобы очень умело, к тому же ужасно боюсь ее уронить, но она спит, и все тут.
Затем мы неторопливо выходим на аллею. Навстречу нам празднично плывут смеющиеся пары. Кто-то, всматриваясь, узнает его, поднимается легкое, неуверенное волнение, люди идут, долгое время оглядываясь.
– Пора надевать бейсболку, – говорю я.
Как мне бывает жалко его в такие минуты, что он не может жить так же, как и любой другой нормальный человек. «Такова специфика профессии, – неизменно и невозмутимо отвечает он, – чем работаешь, тем и в люди выходишь».
Как жаль. Неожиданно я обнимаю его за шею и целую. Наши редкие моменты физического контакта всегда застают его врасплох. Сначала он как бы отступает от меня на полшага, затем раскрывается всем вербальным фоном и, повернувшись ко мне с искрящимся молодецким взором, пытается наши целования продолжить. Но нет, мы уже идем дальше. Тот шаг, в течение которого это было возможно, был три шага назад.
