«
На ковре вокруг мушиного трупика рыщут несколько муравьев. Потом они набрасываются на него, чтобы утащить.
Женщина входит, просто кинуть на мужа беглый и тревожный взгляд. Должно быть, опасается, как бы призыв к оружию не заставил его вскочить на ноги!
Она стоит в дверях, дальше не идет. Пальцами потирает свои губы, потом нервно кусает их, словно хочет выковырять слова, которые не смеют произнестись. Женщина выходит из комнаты. Слышно, как она стряпает завтрак, разговаривает и играет с детьми. И потом послеполуденное затишье.
Тени.
Молчание.
Она приходит снова, жена. Уже не такая издерганная. Садится рядом с мужем. «Сейчас был мулла. Это насчет того, чтоб мы ходили к молитве. Я призналась ему, что со вчерашнего дня нечиста, что у меня месячные, как у Евы. Он был недоволен. Я не поняла чем. Тем, что я себя с Евой сравнила или что я сказала ему про свои месячные? Так и ушел, ворча себе в бороду. Раньше он был не такой, с ним, бывало, и побалагурить можно. Но с тех пор как вы объявили в стране этот новый порядок, и он тоже стал другим. Он боится, бедненький».
Ее взгляд падает на Коран. Она вдруг вскакивает: «Проклятье, а где перо?!» Она ищет, листая страницы. Пера нет. Под подушкой тоже. Находит его, пошарив в карманах. Издав облегченное «уф!», снова садится. «… с этим муллой я совсем соображать перестала!» — говорит она, вкладывая перо меж страниц Корана. «О чем бишь я?.. Ах да, мои месячные… конечно, я ему солгала». Она бросает на мужа полный лукавства взгляд, скорее насмешливый, чем сочувствующий. «Как я лгала и тебе… и сколько раз!» Она подтягивает ноги к груди и кладет подбородок на колени. «И правда, все-таки я должна тебе кое в чем признаться…» Долго всматривается в него. Все с той же странной тревогой в глазах. «Знаешь…» Голос становится хриплым. Проглоченная слюна освежает ей горло, и тогда она поднимает голову. «Когда мы первый раз легли в постель… после трех лет супружества, помнишь ли ты это? В ту самую ночь у меня были месячные». Она избегает смотреть на мужа, скользя взглядом по складкам простыни. Голова лежит левой щекой на коленях. Тот глаз, у которого шрам, больше не выражает тревогу. «Я тебе ничего не сказала. А ты, ты-то и поверил, что… это была кровь, доказывавшая мою невинность!» Ее тело, съежившееся на корточках, трясется от глухого смеха. «Увидев кровь, ты был такой счастливый, такой гордый!» Пауза. Взгляд. И страх услышать вскрик ярости, оскорбление. Ничего. Тогда, кроткая и спокойная, она позволяет себе пуститься дальше в потаенные закоулки собственных воспоминаний: «По-настоящему у меня не должно было быть месячных. Еще не время было, оставалась целая неделя, но случилось это поневоле из-за тоски и страха перед уединением с тобой. В конце концов, представь, почти год ходить в невестах и три года быть замужней женой человека, которого никогда нет, это не так уж просто! Я жила с твоим именем. Я тебя даже никогда не видела, не слышала, не касалась до этого. Я боялась, всего боялась, тебя, постели, крови. Но этот страх ведь я и любила. Это, ты знаешь, такой страх, который неотделим от желания, наоборот, он возбуждает тебя, приделывает тебе крылья, даже если это может сжечь тебя всю. Вот именно такой страх у меня и был. Изо дня в день он все рос и рос внутри, заполнял живот, кишки… и вдруг перед самым твоим приездом он исчез. Это был не панический страх до посинения. Нет. Тот страх был красным, красным от крови. Когда я рассказала о нем тете, та посоветовала мне держать язык за зубами… Ну я и умолкла. И это меня успокаивало. Хоть и девственница, я действительно боялась. Я спрашивала себя, что бы произошло, если б не пошла у меня кровь в тот самый вечер…» Ее рука шарит в воздухе, словно она хочет схватить муху, «…вот это уж точно была бы катастрофа. Сколько я слышала историй на эту тему. Я могла себе представить». Насмешливым тоном: «Выдать нечистую кровь за кровь девственную, это ведь потрясающая мысль, а?» Она ложится и обвивается вокруг мужа: «Я никогда не понимала, почему у вас, мужчин, гордость так накрепко спаяна с кровью». Ее рука снова взмывает в воздух. Шевелятся пальцы. Можно подумать, она делает кому-то невидимому знак, что можно приблизиться. «Но ты ведь помнишь, как однажды вечером, в начале нашей совместной жизни, ты пришел поздно. Мертвецки пьяный. Ты курил. Я спала. Не говоря ни слова, ты сдернул с меня штаны. Я проснулась. Но притворилась, что очень крепко сплю. Ты вошел… в меня… Ты получил все, что хотел… но когда встал, чтобы подмыться, вдруг увидел, что у тебя член в крови! Рассвирепев, ты снова подошел и колошматил меня добрую половину ночи, только за то, что я не предупредила тебя о своих месячных. Я тебя замарала!» — ухмыляется она. «Сделала тебя нечистым!» Ее рука выхватывает воспоминания из воздуха, потом снова сжимается и опускается, чтобы погладить свой живот, который надувается и опадает чаще, чем дышит мужчина.
Резким движением она просовывает руку вниз, под платье, между бедер. Закрывает глаза. Дышит глубоко, скорбно. С силой вонзает пальцы себе между ног, как будто воткнула туда клинок. Задержав дыхание, со сдавленным стоном вытаскивает руку. Открывает глаза, смотрит на кончики ногтей: они мокрые. Мокрые от крови. Красные от крови. Она подносит руку к бессмысленному лицу мужчины. «Смотри! Вот она, та же самая кровь, чистая. Какая разница между менструальной кровью и чистой? Что в этой крови отвратительного?» Ее рука у самого носа мужчины. «Ты родился от этой крови! Она почище твоей!» Она грубо дергает его пальцами за бороду. Задев за губы, чувствует, как он дышит. Под кожей у нее пробегает дрожь ужаса. Руку до плеча прохватывает дрожь. Она убирает ее, сжимает в кулак и, уткнувшись в подушку, опять кричит. Один вопль. Протяжный. Душераздирающий. И застывает без движения. Надолго. Очень надолго. Пока водонос не постучит в дверь к соседям, пока не донесется сквозь стены замогильный кашель старухи соседки, пока водонос не выльет свой бурдюк в соседский бак, пока в коридоре не заплачет одна из малышек.
Тогда она встанет и уйдет из комнаты, не смея поднять на мужа глаз.
Позже, много позже, когда муравьи уже доволокут тельце мухи до простенка, разделяющего два окна, женщина возвращается с чистой простыней и пластиковым тазиком. Она поднимает белье, наброшенное на мужские ноги, моет ему живот, бедра и член… снова прикрывает его. «Да он омерзительнее, чем труп! Те хотя бы воняют». И уходит.
Опять ночь.
Комната в полном мраке.
Вдруг — ослепительное зарево взрыва. От оглушительного залпа содрогается земля. От огненного дыхания бьются стекла.
Чей-то душераздирающий крик.
Второй взрыв. На этот раз еще ближе. И даже помощнее. Дети плачут. Женщина кричит.
Слышно, как их испуганные шаги замедляются в коридоре и потом стихают в подвале.
Снаружи, совсем неподалеку, вспыхивает какой-то огненный столб, это, должно быть, дерево в соседском садике. Огненные языки разрывают сумрак двора и комнаты.
Снаружи многоголосые выкрики, чей-то плач, и какие-то люди стреляют из «калашниковых», не известно, ни откуда они, ни в кого… стреляют, стреляют…
Наконец все застывает в серых проблесках смутной зари.
Тогда сгустившееся безмолвие обрушивается на задымленную улицу, на двор, ставший теперь просто мертвым садом, на комнату, где мужчина, покрывшийся черной копотью, по-прежнему лежит вдоль стены. Неподвижный. Бесчувственный. Все также медленно дыша.
Робкий скрип приоткрываемой двери, осторожный звук шагов в коридоре, они не нарушают наступившей мертвой тишины, а только подчеркивают ее.
Шаги остановились у двери. После долгой паузы — мужчина четыре раза вдохнул и выдохнул — дверь
