Дине показалось, что я готов начать издеваться над ней, но она решила пока не обращать на это внимание.
– Что-то даем. Минимум. Но ты пойми: мы защищаем своих. Мы воюем за своих. Что в этом аморального?
– Методы, – не задумываясь сказал я. – Правила войны. Вы – военные преступники.
– Извини, – сказала Дина уже довольно жестко. Нам нужна победа – любой ценой. Как и всем остальным сторонам, участвующим в войне. Ты же знаешь: добро всегда побеждает зло. Кто победил, – тот и добрый. Но в человеческой цивилизации все устроено точно также. Просто я с тобой говорю чуть откровенней, чем это принято в вашем обществе.
Я вдруг подумал, что этические расследования Канта – схоластика вроде средневековой, хотя, конечно, гораздо более продвинутая. С одной стороны – все умно. Но с другой – все ясно. Зло – это просто прямое зло. Боль, кровь, смерть, энтропия. И здесь все просто. И нечего философствовать. И обсасывать особенности зла волка, гоняющегося за полусъеденным зайцем, тем более, что какое там зло – у зверей. Интересней обнаруживать тонкое зло. Спорное зло. Не очевидное зло. И еще я подумал, что зло – некрасиво.
– Знаешь, Дина! Послушать тебя и получается, что хаты тянут на воплощение коллективного Сатаны. Что-то вы, ребята, Бога совсем не боитесь.
– Степень вмешательства Бога в судьбу наших миров, как и вектор этого вмешательства, не кажутся мне ясными и определенными.
Передо мной опять стояла хорошо знакомая Дина. Умная, жесткая, решительная.
– К черту вектора. На самом деле, все довольно просто. Ты предлагаешь мне сменить веру или отдать жизнь. Обычная история. Происходила много с кем. Немного устаревшая, конечно, для 21 века, но в общем не новая. И говоришь, как Генрих IV перед Варфоломеевской ночью, что Париж стоит мессы.
– Этот Париж действительно стоит мессы.
– Дина. Я не хочу менять веру.
– Почему?
Мне показалось, что она, действительно, меня не понимает.
– Не знаю. Не хочу и все. Это иррационально. И слава Богу, что так. Расскажи лучше, если хаты такие могущественные, зачем убивать Матвея с Антоном?
– Есть правила братства. Есть коллегия хранения знаний. Я не могу действовать против законов, которым три с половиной тысячи лет. И я не одна в братстве. Пойми, я действительно не могу.
– А что скажет мама?
– Почему я должна ставить интересы матери выше интересов братства?
И в самом деле почему, если эмоции у хатов уплощаются?
Мне стало как-то невесело. Дина тоже была грустна. Но у меня кроме грусти было желание еще немного побороться. Так, на всякий случай, может, хоть что-нибудь удасться спасти. В настоящую победу я верить перестал.
– Иосиф! Я жду от тебя окончательного решения.
Динина грусть, казавшаяся мне до сих пор довольно светлой, постепенно сменялась черной тоской.
– Ты его услышала.
– Это конец.
Ее черные глаза почернели окончательно.
– Что ты, Дина! Какой конец! Все только начинается.
Дина по степени серьезности напоминала египетскую мумию. Мне даже показалось, что черты ее лица чуть притупились – как у трупа. Это ей – не шло.
– Боюсь, что при всей твоей непонятно откуда взявшейся смелости, все уже кончилось.
– Воля твоя. Но в такой опасности, как сегодня, братство хатов не находилось последние три с половиной тысячи лет.
– Дорогой брат! Мне кажется…
– И я, при всей моей смелости, которой успел набраться за эти три месяца, благодаря вам, скажу честно, что боюсь только одного.
– Хорошо, хоть чего-то.
– Твоей ошибки.
– Ошибки?
– Да-да. Не успеешь ты нас уничтожить, как достоянием узкой, но высокопрофессиональной общественности станет Великий Секрет. Он же – главная слабость Братства. Он же – подарок от Хатшепсут благодарному человечеству. Он же – смерть Кащея Бессмертного, которая на конце иглы, которая в яйце, которое в утке, которая в зайце, который в сундуке, который на дубе, который на острове, который хер знает где. После раскрытия Великого Секрета вы будете уничтожены в два счета. Не русскими спецслужбами, так американскими.
– Хотелось бы поконкретней. И поскорей.
– Тогда вернемся к моим друзьям.
– Один на один – страшно?
– Понимаешь, дорогая, у нас – концессия. «Одиночество-12». Поэтому решения принимаются коллегиально.
– Иди. Я должна отдать несколько распоряжений.
Дина подошла к тому что могло называться кафедерой или алтарем и, наклонившись, начала что-то говорить. Я вернулся к ребятам.
– Есть идеи? – дружелюбно спросил Антон?
– Никаких, – также дружелюбно ответил я.
– Вот и отлично, – сказал Матвей. – Это я люблю. Круто. И до конца.
Я понимающе посмотрел на Мотю, нашел в iPOD'е Procul Harum и поставил «Конкистатодора». Сначала я отдал оба наушника Моте и Антону, но на последнем куплете Антон вернул мне свой со словами: «Держи, тебе это полезней, чем нам». Мотя же внимательно дослушал песню до конца.
Да какие мы конкистадоры? Мы что – испанцы в Америке? Разве мы прячемся от правосудия, разве мы ищем золото? У нас же – реконкиста. Настоящая. Честная.
Хотя что плохого в избегании такого правосудия, которое в последнее время становится модным? И что плохого в золоте как таковом? А главное, какая разница за кого воевать? Ввязался в драку, так не думай. Дерись изо всех сил… А там – история рассудит.
Через минуту Дина подошла к нам. Руки за спиной. Взгляд сверху вниз. Как у учительницы. А где же вселенская скорбь?
– Так что это за Великий Секрет?
– Присели бы вы, Дина Яковлевна.
– У вас осталось тридцать секунд на то чтобы ответить на мой вопрос.
Интересно, а что, вообще, хаты знают про время. Меня всегда интересовало время, как некая метафизическая сущность. Точнее, как физическая. Ведь, что такое время, ясно ровно до тех пор пока об этом не задумываешься. А эти суки, конечно, про время кое-что знают… Ведь не случайно три с половиной тысячи лет прожили.
– Да ладно на понт нас брать… Мы, дорогая, через такое прошли… И до сих пор живы!
Матвей выглядел спокойным и рассудительным.
– Я еще не давала приказа о вашем уничтожении.
– Неправда! – Я пришел на помощь Моте. – Не успел я заскочить на три минуты домой, как меня чуть не расстреляли четверо ваших уродов!
– Это была группа быстрого реагирования, вызванная Германом. Я вмешалась позже. Поэтому ты и доехал до своего военного аэродрома.
