у монетки «орел», потому что я всегда ставлю на «орла». Наконец, сообразив, я долго думал из одного броска решать или из трех. Из одного казалось решительнее, но из трех – надежнее. Так и не договорившись сам с собой, я сделал первый бросок – «орел». Yes! Но тут, сказав сам себе, что честность важнее, я продолжил серию и выпало две «решки». Fuck! Я сделал серию из десяти и получил ничью. Пять на пять.
Тогда лег на постель и стал внимательно рассматривать потолок. Мне казалось, что если я смогу переключить мысли с одиночества и Маши на монастырь, то этим я докажу сам себе, что я настоящий мужчина. А не сопливый бабник. Вместо этого я неожиданно подумал, что скоро наступит конец света. Ядерная катастрофа. Или климатическая. Или астероид какой-нибудь на нас упадет. Должен же как то парадокс Шкловского[92] сработать? Но думать о конце света, как о естественном выходе из сложившейся ситуации тоже было как-то малодушно.
Я вернулся к теме монастыря и решил, что было бы неплохо, если бы в процессе медитации на потолке гостиницы выступил какой-нибудь иероглиф, указывающий мне на то, что мне спрашивать у Окама. Чему учиться? О чем договариваться? И вообще. Уж если Бог (Провидение, Высшая сила, Fatum, what ever) гонит меня в монастырь с такой силой, что я по дороге теряю своих немногих близких людей, то неплохо бы объяснить, зачем. Пока я въезжал в то, что даже если иероглиф и проступит, я все равно его не пойму, потому что японского не знаю, я незаметно заснул.
На следующее утро в саппоровском филиале монастыря Чуодзи я объяснял двум монахам, одетым в такие же джинсы и свитер, как и я, что мне непременно нужно повидать Окама. Один из монахов спросил, откуда я. Услышав, он развел руками и спросил, почему Окам пользуется в России такой популярностью. Я этого и сам не знал поэтому просто развел руками в ответ. Наверно, это должно было означать «кто же не знает старика Крупского!».
Монахи какое-то время переговаривались между собой высокими крикливыми голосами посматривая на меня с какой-то подозрительной веселостью. Я сидел мрачный как туча над Фудзиямой.
Наконец отвеселившись на мой счет служители культа спросили знаю ли я куда ехать.
Ехать в Хороконай (шесть часов на автобусе от Саппоро). Затем идти около 30 километров пешком. Я присвистнул.
Монахи опять весело защебетали, после чего видя серьезность моих намерений, продиктовали мне маршрут в котором сменяющиеся стороны света (нужен компас) чередовались с рекой «Слеза, Истекающая из Глаза Дракона» и двуглавой горой «Два Каменных Воина в Боевой Позиции». Между головами этих воинов и находилось «Гнездо Дикой Утки», т. е. искомый монастырь Окама.
Я получил в дорогу несколько советов:
Во-первых, обзавестись нормальной обувью, которая поможет вынести такую дорогу.
Во-вторых, не брать с собой ничего лишнего и тяжелого, потому что дорога на значительном протяжении своем – горная.
В-третьих, взять еду и спички на тот случай, если я собьюсь с одной из тропинок, и мне придется ночевать в горах.
Когда я задал вопрос, нельзя ли арендовать вертолет, служители посмотрели на меня с легким недоумением и сказали, что это они, конечно, не знают, и мне следовало бы справиться об этом в аэропорту. С другой стороны, и они в этом твердо убеждены, еще ни один вертолет не садился в Гнезде Дикой Утки, и они не уверены, что Окам возьмется учить человека, добравшегося до них таким образом. Они вообще не были уверены, что Окам возьмется меня учить, хотя обещали в любом случае ночлег и еду в монастыре.
Я спросил, есть ли в монастыре телефон. Телефона не было. Связь осуществлялась через паломников вроде меня. Если я не передумал и все-таки собираюсь к Окаму, то они передадут мне несколько писем.
Я не передумал. Я взял письма и отправился в центральный молл за покупками. Компас, ботинки, рюкзак, фонарик, нож и прочие милые туристические аксессуары. Все как в ранней молодости. Только без байдарок и гитар.
К вечеру без всяких приключений я добрался на автобусе до Хороканая и остановился в единственной в городе маленькой двухэтажной гостинице. По-английски здесь не говорили вообще, но я уже научился объясняться жестами. Я попросил лысого хозяина с большими грустными глазами, чтобы меня разбудили в 6 утра. Для этого я прибегнул к бумаге, ручке и тыканью пальцем в часы.
На следующий день я бодро вышагивал навстречу дзенским мудростям и черт знает чему, за что поплатился Машей, надеясь добраться до Гнезда засветло.
Десять часов ходьбы, два привала, десяток захватывающих видов и Гнездо засветилось в лучах заходящего солнца. Оно издалека напоминало скорее небольшую усадьбу, чем монастырь. Двухэтажный деревянный дом с двускатной крышей, закругленной снизу, обнесенный высоким острым деревянным забором.
Расстояниям в горах верить нельзя. Я был убежден, что уже через полчаса буду ужинать монастырским рисом со специями, но не тут-то было. На конец дороги у меня ушло еще часа два. Однако фонарик освещал тропинку и мое добродушное настроение (чего только не лечит горный воздух?) только крепло: я проникался осознанием собственной стойкости и предусмотрительности.
Ворота. Рюкзак с плеч. Легкий стук. Достойный стук утомившегося путника.
Никакой реакции. Я постучал сильнее. Требовательный стук путника, нуждающегося в укрытии.
Через какое-то время с той стороны что-то спросили по-японски.
Я ответил по-английски, что мне нужен Окам. «Я принес ему письма», – зачем-то добавил я.
Ворота раскрылись. Передо мной стоял человек комплекции борца сумо. Одет он был в длинную кожаную куртку.
– Выключи свой ебаный фонарь, – сказал сумаист на вполне понятном английском вместо «здравствуйте».
Фонарь, действительно, бил ему в лицо. Лицо было большим не то опухшим, не от оплывшим жиром. Волосы его были заплетены сзади в толстую косичку. Я выключил фонарь и даже положил его на землю на всякий случай.
– Кто ты?
– Я Иосиф. Из России. Пришел учиться у Окама. Можно войти?
Он очень подозрительно посмотрел на меня, взял письма из моих рук, вернул мне рекламный буклетик, монастыря как-то влезший между писем, и сказал:
– Нет. Ты уже все знаешь. Тебе нечему учиться!
Эта фраза настолько противоречила всему, что я слышал и знал про многолетнее обучение, что я растерялся.
– А ты, Окам, да?
– Да. И если ты знаешь, что я – Окам, тебе тем более нечему учиться. Люди, которые знают, кто я – просветленные. Уходи!
И он засмеялся. Я слышал, что в дзенской практике некоторая грубость и парадоксальность выводов довольно распространена. Но идти обратно или ночевать под монастырским забором – не хотелось.
– Это великолепно, – сказал я. – Тогда я сам буду тебя учить. Но не раньше чем ты впустишь меня, накормишь и дашь переночевать.
– Чему ты сможешь меня научить?
Он не двигался с места, стоя в воротах как огромная глыба.
– Тому, чего ты еще не знаешь.
– А чего я еще не знаю?
– Вот этого.
– Какого этого?
– Ты же сам только что спросил меня, чего я еще не знаю? Вот этому-то я и буду тебя учить. Но завтра. А пока пусти меня и дай поесть.
Я никогда всерьез не интересовался дзеном. После разговоров с Антоном на эту тему и прочтения нескольких книг, мне представлялось, что дзен – это смесь анекдотов среднего качества и парадоксальных высказываний, каким-то образом замешанная на духе боевых искусств. И мне показалось, что я своей неуступчивостью и блестящим силлогизмом сразил эту тушу наповал.
