«Говорить – это пожалуйста», – думал Диого Релвас. Он мог говорить сколько угодно и обо всем. Вполне решительно. Связные мысли приходили сами собой. И сами выстраивались, развивались, утверждались в присутствии слушающих, словно эти слушающие и давали им эту точную и определенную форму. И разумные слова шли одни за другими, приходили в голову одни других лучше: живые и яркие, вызванные к жизни уже сказанными и способные породить новые, которые поспорят с предыдущими, формой и содержанием дополняя картину; можно было бы сказать, что внутри него, когда он начинал говорить, сухое, без единого листочка дерево чудесным образом зеленело, одевалось листвой, зацветало, роняло пустоцветы и давало необходимые плоды; вначале они были маленькие и зеленые, но потом созревали от тепла его голоса, от тепла его глаз, глаз, которые преследуют слушающих и, похоже, оставят их в покое лишь в последний момент, когда благоухающие и аппетитные плоды нужно будет собирать. И дерево это было апельсиновое, именно оно, ведь апельсиновое дерево зеленеет очень быстро и быстро дает кислые бесцветные завязи, которые потом превращаются в яркие, спелые, сладкие плоды. Конечно же, плоды, как и мысли, бывают яркими. Или н-нет?
Приблизительно это он и сказал Родригесу, объясняя ему, что, сидя за конторкой перед чистым листом бумаги, молча и спокойно, он не может найти нужных слов – он в этом абсолютно уверен и не считает зазорным расписаться в подобной несостоятельности. Мысли куда-то уходят или, наоборот, застаиваются, а лучше сказать – делаются неживыми. А вот когда он стоит и говорит громким голосом и перед ним слушатели – тогда совсем другое дело. И это точно. Стул и перо лишали его свободы, создавая грустное впечатление, что он арестован и закован в кандалы. А во рту кляп. Вот именно. Писать – адское занятие. Возможно, это и абсурд, но для него это так. Вот потому-то он и восхищается журналистами, способными изобразить на бумаге – и еще как, бог мой! – все то, что у других на уме. Это те способности, с которыми рождаются, заключил он.
Что касается умения говорить, он, конечно, преувеличивал. Диого Релвас вспомнил Перейру из Португальского банка. Перейра пришел к нему спустя несколько дней после его выступления в Ассоциации, чтобы конфиденциально попросить Релваса не настаивать на новом разоблачении скандальных дел железнодорожной компании, да еще в прессе. Релвас дал указание Родригесу не снимать вопрос об акционерных обществах в газетах, считая необходимым предать гласности дела этих обществ – настоящего омута, в который индустрия надеется затянуть сельское хозяйство. Однако что же он такого сказал, что Перейра – тесть Мигела Жоана – так рассердился?!
– Кто хорошо сказал, друг мой, так это падре Виейра:[47] «Короли не могут идти в рай, не беря с собой воров, равно как и воры в ад без королей». Сегодняшние короли – это промышленники. Так что все претензии к ним. Или н-нет?!
– Преувеличиваешь, Диого Релвас. Сегодня все мы короли в одинаковой степени.
– Не говори только, что мышь нуждается в мышеловке. Разве для того, чтобы спастись от кота?! Тогда это торжество!
– В какой-то степени все мы и коты и мыши…
– Что касается меня, то я предпочитаю – мухи отдельно, котлеты отдельно. Ненавижу, прямо говорю, ненавижу финансовый синдикат, который порождает хитрость, хитростью держится на этом свете и умирает от правды, таща за собой на тот свет людей благородных, поверивших этим мыльным пузырям. Конечно, политикам это по нутру. Они нуждаются в теплых местах во всех советах.
– А мы, Диого Релвас, нуждаемся в политиках.
– Раньше я тоже придерживался этого мнения, но потом разуверился. Если парламент годен только для того, чтобы раздувать уже горящий костер, то ему крышка. Когда на моей земле какая-нибудь посеянная культура не дает всходов, я заменяю ее другой. И если либерализм нам не годен, долой его.
– Это не так легко сделать. Ведь либерализм принес нам кое-какую пользу…
– Но теперь дерет с нас три шкуры и за то, что дал, и за то, что мы имели и без него, и ведет нас к хаосу. Что касается меня, то я начинаю подумывать о том, что нам необходима абсолютная монархия. При серьезной хвори нужны серьезные лекарства, иначе дело дрянь. Пусть не будет колец, но останутся пальцы. Мы нуждаемся, чтобы наши тела и души обрели порядок и покой!
– Мир, Диого Релвас, эволюционировал. И естественно, чем-то надо жертвовать. Рождение нового всегда сложно…
– Эволюционировал, но по воле людей, друг мой. А воля людей – это то, во что я верю. Если мы колеблемся и идем на сделки, то скоро будем на помойке.
– Мы же живем в Европе.
– Но мы можем размежеваться с ней, дорогой Перейра. Установить на Пиренеях санитарный кордон.
– Не так-то это просто… К тому же мы нуждаемся как раз в обратном. В создании ценностей, для которых рынком сбыта была бы Европа и страны других континентов.
Вот где зарыта собака! Перейра делал ставку на развитие индустрии и на эксплуатацию природных богатств колоний, не думая о том, к какому нарушению равновесия придет португальская нация в целом. А между тем, последним кризисом мы были обязаны именно нарушению равновесия, и новый придет, прежде чем страна будет санирована, а потом кризисы участятся, и это будет полный крах. Поговаривали, что сельское хозяйство Португалии жило за счет деревьев, не требующих человеческого труда, таких, как пробковый дуб и оливковые деревья, но забывали о дивидендах акционерных обществ, а дивиденды эти были еще одним таким же деревом, но куда более недолговечным, так как оливковые деревья и пробковый дуб хоть и меняли хозяев, но просто, безо всякой видимой причины, не высыхали, а это умирало – и все. Умирало тогда, когда это становилось тому, кто его посадил, необходимо: других причин не было. Ведь достаточно какой-нибудь иностранной компании предложить главным акционерам хорошее положение в ее правлении и… Прощай, патриотизм! И только потом, потерпев неудачу, они выясняли, что всего лишь два или три процента пущенного в обращение капитала было учтено. Остальной же находился в банках под арестом. Так что, похоже, дивиденды акционерных обществ действительно были еще одним деревом, не требующим затрат труда. И, похоже, приспела необходимость кончать с подобной национальной ленью. И как можно скорее, сейчас же. Пока не поздно.
В Перейре он явно ошибся. И теперь должен был крепко подумать, за кого голосовать на ближайших выборах правления банка.
Иногда он решал плюнуть на все это и удалиться в усадьбу «Мать солнца» и заниматься своими землями – и прощайте синдикаты и банкиры Лиссабона, родные братья и сестры синдикатов и банкиров Порто, погрязших в сделках с Саламанкой и этой шайкой, с которой он еще связан. А вдруг он не дальновиден? Но нет, он был уверен, что окажется прав. И как-нибудь они придут к нему и признают, что обманулись. Хотелось бы только, чтобы это не было слишком поздно.
