И сейчас по какой-то московской улице – совершенно ясно, что не по Петровке, Дмитровке или Ильинке, рассекая майкой трескучий мороз под тридцать, бежал Олюнин. Куда он следовал и о чем думал, никто, кроме него самого, не знал.
Я понимаю тревогу майора с его дежурной командой, догадываюсь, как переживает сейчас Шустин, и вижу, как спокоен Кряжин. Ему виднее. Я об Иване Дмитриевиче.
Уважаю его за это спокойствие. В Англии он считался бы истым джентльменом.
Не скажу, что идея Кряжина подозревать Олюнина в убийствах мне понравилась. Напротив, я испытал некоторую тревогу и волнение. Еще недавно моим статусом было добросовестное гражданство, и я, как его носитель, представлялся себе и окружающим жертвой форсмажорных обстоятельств. Да, я неловок в быту, но нет оснований меня за это наказывать. Теперь же, после оглашения Кряжиным своей новой версии, я выгляжу, как свидетель, втянутый в дело о шести убийствах. И мне это не нравится. Если следователь окажется еще более упрямым, чем кажется (хотя более упрямым, на мой взгляд, быть уже нельзя), Олюнин будет задержан и ему каким-то образом вменят криминал в виде шести трупов, то мне придется писать не репортаж, а объяснения. Или как там у них называется – давать показания в ходе допросов.
Авторитета мне это вряд ли добавит, и лауреатом Пулитцеровской премии в ближайшее время мне тоже не стать.
И еще мне очень не понравилась эта история с окурком. Из-за изжеванного бычка он волновался больше, чем от отсутствия главного подозреваемого. Происхождение этого окурка вообще сомнительно. Его, простите, могло просто сдуть ветром с тропинки, которая пролегает неподалеку. Опять же, к чему такая скорбь по утерянному чинарику, если результат экспертизы уже есть, а в зале судебного заседания коллегия по уголовным делам лабораторные опыты проводить вряд ли будет? Волновался, что его заподозрят в халатном отношении к работе, отсутствие окурка будет воспринято всеми как отсутствие вещественного доказательства, то есть возникнут сомнения. А оное сомнение всегда трактуется, насколько мне известно, в пользу подозреваемого. Так что волнение советника понять можно. Ну, слава богу, успокоился. Какая- никакая, а улика против Разбоева.
Все шло относительно пристойно до тех пор, пока я не понял из разговора хама-оперуполномоченного с Кряжиным, что Олюнин сбежал. Я бы не сказал, что у меня отнялись ноги от этого известия. У меня отнялось все.
Минуты две Иван Дмитриевич сидел не шелохнувшись, смотрел в окно, вяло стряхивал пепел в оконце, а потом вдруг разразился таким матом, о существовании хитросплетений которого я до сей поры даже не подозревал. В одном его восклицании умещались и родственники всех без исключения сотрудников Московского уголовного розыска, и сами сотрудники, с которыми некто виртуальный сексопат вытворял такие вещи, что становилось по-настоящему жутко.
Кряжин говорил о таланте московских сыщиков, их беззаветной преданности делу, которому они посвятили жизнь, желал им здоровья, благополучия в семье, долгих лет жизни и много-много светлых дней.
Но вскоре следователь успокоился и высказал вслух то, о чем я думал все время с момента получения известия о бегстве Олюнина.
– Долго в этой майке-пенсионерке он бегать не сможет. На улице, – он посмотрел на портативную метеостанцию на панели машины, – минус тридцать один, ветер северный, двенадцать метров в секунду. Если он не зайдет в какой-нибудь подъезд, то от Петровки, тридцать восемь, он добежит только до Петровки, тридцать шесть.
– Или сорок, – подумав, добавил Сидельников (тоже мне остряк!), и мы с ним согласились.
Скорее бы его найти, что ли? Если разобраться, то мне уже совершенно безразлично, кого из них – Разбоева или Олюнина Кряжин объявит убийцей. Пора заканчивать этот репортаж и переписывать его начисто.
Уже рядом с МУРом советник заприметил старушек у входа в молочный отдел и вышел из машины.
Старушки говорили о пенсиях. Есть слух, что их скоро отменят и заменят на пластиковые карты с микрочипом. Ходить в сберкассы или встречать дома почтальонов не будет нужно. Пятнадцатое число – бац! – и пенсия на карте. Прямо из Пенсионного фонда. А в магазинах будут стоять аппараты, в которые нужно будет совать карту на выходе. Бац! – и не нужно считать мелочь. Машина посчитает сама.
– Я вам не помешаю? – вежливо встрял в разговор Кряжин.
– Мешай. А чего надо? – не замедлила с ответом та, что побойчее, в шалевом платке.
– Насчет одного человека. Вы сегодня на улице никого подозрительного не заметили? Полураздетого мужчину, например?
– Ты, видать, с Думы, так что скажи, мил человек, будут карты или карт не будет? – окинув взглядом чужака, загадала одна из старух.
Кряжин потер ладонью холодную щеку.
– Вы зря насчет карт. Карт не будет. Правительство предполагает, что пенсионеры могут терять карты. Раз так, то кто-то сможет воспользоваться ими и оставить стариков без средств. Будут чипы.
– Чего? – спросила старушка.
– Сегодня утром первые такие чипы разносили. Мужчина такой из себя порядочный... в майке, брюках черных.
– Господи боже. В майке белой? В одних штанах и ботинках? – ужаснулась одна. – Стою у окна в начале седьмого, смотрю – бежит. Обнял себя, горемыка, ох!.. Думала, бандит с Петровки сбежал. А он, вишь, при деле...
– Точно, – сказал Кряжин. – А куда он побежал? А то у него пенсий на весь ваш район.
– Туда! – решительно махнув в сторону увеличения номеров домов, крикнула бабка. – Туда он сердешный и побег. Что ж вы так не по-человечески? А джип-то этот как выглядит?
Кряжин покусал губу. Следовало предполагать, что Олюнин побежит не к Госдуме, и теперь выходило, что он уже наверняка вышел за пределы Центрального округа.
– Где джип-то старики носить будут?! – не слыша ответа, заволновалась бабка.
– В ягодице! – ответил Кряжин. – В правой! Набрал товара, подошел к стойке, чиркнул задницей по процессору – и иди домой.
Рухнув на сиденье, он качнул машину почти до асфальта.
– Объяви розыск, сориентируй ППС, – задумчиво сказал он Сидельникову. – Дай ориентировку участковым округа. Олюнин заставил Шустина кататься по друзьям, и они ни разу не заезжали в Центральный округ. Значит, у Олюнина нет здесь знакомых, у которых он мог бы найти кров и пищу. Но в связи с наступлением светлого времени суток и невозможностью передвигаться в том виде, в коем он покинул МУР, на улицу он не выйдет.
Договаривать Кряжин не стал. Уже было ясно, что Миша-Федул засел до темноты либо в подвале, либо на чердаке. Но советника беспокоило еще одно обстоятельство, о чем он тут же заявил. Характер Олюнина позволяет судить о нем как о человеке предприимчивом и решительно настроенном. Ему ничего не стоит в этой ситуации войти в подъезд и попросить одежду у случайного жильца.
– Понятно, как он будет просить, – саркастически заметил Сидельников.
Ситуация осложнялась тем, что Олюнин уже занял место в списке подозреваемых Кряжина. И не стоило гадать, что сделает Олюнин уже сегодня вечером, когда ему срочно понадобится выйти из укрытия и найти одежду и деньги.
Голова артиста Забалуева до сих пор под наблюдением нейрохирургов – и это минимум, на что способен Миша-Федул. Максимум при таких расчетах, если версия Кряжина о причастности Олюнина к шести убийствам верна, не просчитывался. Могло произойти самое страшное.
– Дай задание своим людям. Пусть наладят «людей» [12] по притонам.
– А мы куда? – спросил Шустин.
– И мы туда.
Глава шестнадцатая
Прилегающие к центру кварталы чистили так, словно искали радиста с передатчиком.
